Я думал об Иосифе Каиафе. Я рисовал в уме, как он входит в это святое место. Потом я подумал о юном Аристобуле, первосвященнике, которого убил Старый Ирод.
«Если бы только волхвы не сказали Ироду…»
Я вдруг вспомнил слова мамы: «Ты не сын ангела». Я был еще совсем маленьким мальчиком, когда услышал их. Я не думал об этих словах с тех самых пор, как она произнесла их на крыше синагоги здесь, в Иерусалиме. Я не разрешал себе размышлять о них. Но теперь все картины, что нарисовал своим рассказом Иаков, заиграли красками.
Однако я боролся с такими мыслями, я отталкивал эти кусочки, не составляющие целого.
Я хотел покоя и счастья, которые ощущал всего минуту назад. И они вернулись ко мне.
И полностью завладели мною, и я уже не был мальчиком, стоящим среди других паломников. Я превратился в свою душу, как если бы она выросла до размеров моего тела и вышла из меня наружу и поплыла по волнам музыки, словно невесомая. И в таком виде я мог бы пойти в Святая Святых, и я так и сделал, пролетел через ворота, сквозь стену, сквозь завесу и дальше.
«Они называли тебя Христос Кириос. Христос Господь».
«Господи, скажи мне, кто я. Скажи мне, что я должен делать».
К реальности меня вернул звук плача. Тихий звук посреди музыки и еврейских молитв, возносящихся вокруг нас.
Это плакал Иаков. Его трясло.
Я снова посмотрел на огромный алтарь жертвоприношения, на священников, выплескивавших кровь на камни. Кровь принадлежит Господу. Она принадлежала Господу, когда текла в животном, и сейчас она тоже принадлежит Ему. Кровь — это жизнь животного. Ни один израильтянин никогда не вкусит крови. Камни алтаря залиты кровью.
Это было темное и прекрасное зрелище, темными и прекрасными были музыка левитов и молитвы, повторяемые на иврите. Даже непрестанное движение священников взад и вперед стало казаться мне ритуальным танцем.
Нет. Я больше не ребенок. Нет.
Я вспомнил о людях, убитых здесь год назад. Я вспомнил о людях, сгоревших внутри этого храма во время восстания. Я вспомнил о крови на камнях храма. Кровь. И кровь.
Иаков крепко держал бьющихся птиц, которые всеми силами старались вырваться из его рук. Его пальцы были как клетка вокруг них.
— Я признаю свой грех, — прошептал он на иврите. — Я виноват, что завидовал и злился.
Он подавлял рыдания. В тринадцать лет он был мужчиной, который плакал. Я не знал, догадывался ли кто-нибудь еще, почему он плакал. Потом я увидел, что плечо моего брата сжимает рука Иосифа. Отец хотел успокоить его. Иосиф поцеловал его в щеку. Иосиф любит Иакова. Он очень любит его. И меня он любит. Иосиф любит всех, но каждого по-своему.
Иаков держал птиц, склонив голову, когда в нашу сторону направился один из священников.
— Ибо младенец родился нам, — повторял Иаков слова пророка Исаии. — Сын дан нам; владычество на раменах Его… — Он боролся со слезами, но продолжал: — И нарекут имя Ему: Чудный советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира.
Я обернулся и посмотрел на него. Почему он читает эту молитву?
— Пусть Господь простит мне мою зависть. Пусть отпустит мои грехи, и да буду я очищен. Да не убоюсь я. Позволь мне понять. Я раскаиваюсь.
Неожиданно священник стал перед нами, высокий, весь заляпанный кровью — и на бороде, и на лице его были капли. Но все равно он был красив в белых одеждах и митре. Рядом с ним стоял левит. Священник держал в руке золотую чашу. Он, прищурившись, взглянул на Иакова, и Иаков кивнул и передач ему голубиц.
— Это искупительная жертва, — сказал Иаков. Меня протолкнули вперед, чтобы мне было лучше видно, но вскоре священник затерялся среди других служителей храма, и я не видел, что они делали у алтаря. Но из Писания я знал, что они делают. Одной голубице сворачивают шею и сливают из нее кровь. Это была искупительная жертва. А тело второй голубицы сжигают.
Мы провели у алтаря не очень много времени.
Все закончилось. За все заплачено сполна.
Мы пошли назад, к выходу, пробираясь через толпу паломников, и вскоре вышли в суматоху двора язычников. На этот раз мы шли не по середине двора, а вдоль колоннады, которую называют «Соломонов притвор».
Там, у колонн, сидели учителя в окружении молодых людей. Женщины тоже останавливались, чтобы послушать их. Я услышал, что один из них учил на арамейском языке, а другой, вокруг которого собралось больше всего народу, задавал вопросы по-гречески.
Я хотел остановиться и послушать, но мужчины двигались вперед. Каждый раз, когда я замедлял шаги, чтобы взглянуть на учителей, чтобы услышать хоть слово, кто-нибудь из мужчин брал меня за руку и тянул дальше.
Наконец впереди показалась великолепная крытая галерея. Толпа почти совсем рассеялась.
Мы прошли мимо лестницы, ведущей из храма, и вскоре я понял почему. В тени одной из колонн сидела Старая Сарра, рядом с ней устроилась наша печальная беженка Брурия, и Рива играла неподалеку со своим малышом. Тут же были мама и мои тетушки.
А я и забыл о них. Я ведь даже не знал, где их искать. Старая Сарра немедленно приняла Иакова в свои объятия и поцеловала его.
Так как мы все очень устали, то уселись вместе с женщинами. И я заметил, что многие люди поступают так же, несмотря на то что совсем рядом работали каменщики. Мы все сдвинулись в одну плотную группу, чтобы на нас никто не наступил.
К этому моменту очень многие паломники покидали храм. Даже двое или трое торговцев попрятали птиц по клеткам и спускались по лестнице. Но торговля жертвенными животными шла еще довольно бойко, и по-прежнему оттуда доносились недовольные жалобы и даже крики. У столиков менял тоже еще стояли люди.
Левиты же, которые продавали масло и муку для жертвоприношений, уже сложили свои столы. А потом я увидел охранников — людей, которые назывались стражей храма. Они подошли к лестнице и стали следить за порядком в потоке уходящих.
Вскоре заканчивалось вечернее жертвоприношение агнца. Я точно не знал, как оно проводится. Мне предстояло еще столько всего узнать. Со временем знания придут ко мне. Об этом я не беспокоился.
Недалеко от нас я увидел слепого, сидящего на табурете. У него была очень длинная и совсем седая борода. Он говорил по-гречески, ни к кому конкретно не обращаясь, а может, обращаясь ко всем сразу. Люди бросали ему монетки. Кто-то останавливался на секундочку, чтобы послушать старика, а потом шел дальше. Из-за шума я не мог разобрать, что он говорил. Тогда я спросил у Иосифа, можно ли мне подать слепому денег и послушать его.
Иосиф обдумал мою просьбу, потом дал мне динарий, что по тем временам было очень много. Я взял монету и побежал к старику, где уселся у его ног и стал слушать.
Слепой говорил по-гречески, красиво и гладко, как говорил сам Филон. Он цитировал один из псалмов:
— Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня. Да придет моление мое пред лице Твое; по слову Твоему избавь меня…
Он остановился, чтобы ощупать монету, которую я положил ему на колени. Я прикоснулся к его руке. Его глаза покрывала бледно-серая пленка.
— И кто же это дает мне столь щедро и садится у ног моих? — спросил он. — Сын Израиля или тот, кто ищет Господа?
— Сын Израиля, учитель, — ответил я по-гречески. — Ученик, что ищет мудрости твоих седин.
— И что ты хочешь узнать, дитя? — спросил слепец, направив взгляд невидящих глаз вперед. Мою монету он спрятал в складках своей шерстяной накидки.
— Учитель, расскажи мне, пожалуйста, кто такой Христос Кириос?
— О дитя, существует много помазанников, — ответил он. — Но кто из помазанных есть Господь? Кто это может быть, если не сын Давида, царь помазанный, пришедший от корня Иессеева, чтобы править Израилем и принести мир в нашу землю?
— А что, если ангелы пели, когда родился помазанник, ребе, — спросил я, — и что, если волхвы принесли ему дары, следуя за звездой?
— Эта старая история, дитя, — сказал он. — История из Вифлеема, история о том, как младенец родился в хлеву. Так ты знаешь ее? Почти никто про нее больше не спрашивает. Это печально. Я боялся, что ее совсем забудут.
Я онемел.
— Люди говорят: «Вот, здесь Мессия» или «Там Мессия», — продолжал старик, произнося слово «мессия» на иврите. — Мы узнаем, когда Мессия придет, разве можно не узнать этого?
Восторг переполнил меня, я даже не знал, что сказать.
— Скажи мне, дитя, слова пророка Даниила… «Шел как бы Сын человеческий…» Ты здесь ли еще, дитя?
— Да, ребе, но что это за история, ребе, о ребенке в яслях, что родился в Вифлееме? — спросил я.
— Это ужасная история, и кто знает, что случилось на самом деле? Все произошло так быстро. Только Ирод мог сделать такое, кровожадный и злой человек! Но я не должен так говорить. Его сын — царь.
— Но, ребе, что он сделал? Мы здесь одни, нас никто не слышит.
