Его слова озадачили меня. Алан заметил это и засмеялся.
— Потому что в следующем году его захватят сарацины? — спросил я.
— Сарацины уже откусили больше, чем могут прожевать.
— Потому что его будут защищать короли христиан?
— Его будут защищать все христиане, некогда бывшие язычниками, защищать от последних язычников. А ты скоро уйдешь.
— Куда, певец? На морское дно?
— Если я не ошибаюсь, туда, куда ушли все остальные язычники. Я мог бы понять его, если бы подумал. Но не захотел.
— Объясни, Алан. Если мы захватим Рим, разве это не будет ударом по всем христианам в мире и по их Богу?
— Честно говоря, я мало знаю о христианском Боге; хотя, думаю, ему нравятся мои песни. Конечно, разорив его главные святилища, вы ослабите его, но человек может ошибаться. И все же это будет сильный удар по всему христианству.
— Тогда перед отплытием домой мы, язычники, захватим Рим. Казалось, я говорю необдуманно, поскольку без согласия Хастингса и без его руководства такое было бы нам не под силу. Но я был почти уверен, что он согласится, и по нескольким причинам. Одна из них — жажда подвигов у наших людей. Я начал разжигать ее, спрашивая ярлов, возможен ли такой поход, и их глаза начинали блестеть, как клинки на солнце.
Хастингс с удовольствием согласился совершить набег, и, когда мы встретились на его корабле, чтобы обсудить предстоящий поход, оказалось, что он уже учел трудности и придумал, как их преодолеть. Хотя Рим не мог защитить себя, мы должны были ударить как можно неожиданнее, налететь и отскочить, подобно волкам, прежде, чем могучий сын Лотара успеет прибыть из Ломбардии. И еще наш поход в Прованс надо было закончить как можно скорее, иначе сарацины успели бы собрать флот и поджидали бы нас у Гибралтара.
— Мой отец Рагнар одобрил бы такой поход, — заметил Хастингс, — кстати, Оге, где Рагнар? Ты готов сказать?
— Разве лимоны растут на елках? — ответил я.
— Иногда, да. Что-то замечательное появилось в тебе, Оге, с тех пор, как ты подарил мне вот это.
Он мягко поднес девять пальцев к своим шрамам.
— В этом виновато солнце? Моргана? Или это смыто уже кровью Рагнара?
Я посмотрел на него и усмехнулся.
— Двое лапландцев, калека, две девушки и бывший раб. Если мы захватили Рагнара, это славный подвиг.
— Ты не посчитал певца.
— Он появился, когда я расстался с Морганой.
Я понял, что сделал ошибку, но было поздно.
— Бард присоединился к тебе, когда ты сбежал от Рагнара у устья Эльбы. Что такое ты совершил, чтобы он пошел с тобой? Ты не мог дать ему золото, и ты не был великим воином, чтобы привлечь его. А ведь его песни слушали при всех христианских дворах. Так что лимоны выросли на елке.
— Правильно. И вырастет еще больше, когда мы захватим Рим.
— Да. Люди уже называют это Походом Оге. И почему его не предприняли Великие Викинги: Харальд Синезубый, Сигурд и Рагнар — самый великий из них? Да, у них не было такой вёльвы, но они бы пришли, если б только захотели. У них просто не хватило воображения.
— А почему ты, Хастингс, не думал об этом?
— Потому что я слишком хороший хёвдинг и слишком плохой викинг. Когда ты впервые предложил это, риск был слишком велик. Однако, благодаря удаче, сейчас он намного меньше, хоть все еще и высок.
Я слушал его и смотрел на розовые шрамы, которые чуть шевелились, когда он говорил, и прыгали, когда он смеялся. Их движение странно подчеркивало его приятный голос и холодные, ясные, разумные мысли. Раны некоторых людей не замечаешь даже при близком общении, его же шрамы становились более заметными. Но это не влияло на мои собственные мысли: когда я вел разговор с Хастингсом, я изо всех сил старался быть на высоте.
— Ты хороший викинг, — возразил я.
— Это правда. Чем красивее дворец, тем быстрее я подожгу его. На мне тоже лежит проклятие всех викингов: ужасная гордость, огромная сила и преданность соплеменникам. Я тоже хочу, чтобы обо мне узнали христиане — словно ребенок, кидающийся грязью. Но ты изменил меня. Я стал чужестранцем в собственной земле. Я начал думать не по-норманнски.
— Хастингс, ты поэтому до сих пор не покушался на мою жизнь?
— Да, но ты вряд ли поймешь.
— Попробуй и увидишь.
— Ты слышал, как я говорил Меере, что мне можно верить, потому что я не предаю своих интересов. Так что можешь верить мне, Оге.
Он улыбнулся, но не мне. Он был слишком погружен в себя, чтобы помнить обо мне.
— Что важней тебя было в моей жизни? — продолжал он. — Ты предложил великий поход, ты — виновник моих девяти ран, ты украл мою принцессу. А может, это еще не весь твой долг? Теперь ты понимаешь, почему мне нужно твое общество? В такой компании интереснее, чем в любой другой. Надо полагать, ты уже понял, почему я хочу, чтобы ты выдвинулся. Ты жил с именем Оге Кречет, но я подожду, пока весь христианский мир узнает тебя как Оге Дана. Так ты уже понял, почему я буду ждать?
— У меня есть мысль, но я не могу облечь ее в слова.
— Я скажу ее римскими словами, которые не стерли завоевания Рима. Признаюсь, это все мое знание латыни. «Aquillaпопсарtat muscas».
— Что это значит?
— Орлы не охотятся на мух.
После битвы с Карлом, королем Прованса, оставшиеся в живых опустошали богатую страну. Погиб каждый пятый, но это была приемлемая цена за те огромные богатства, что мы погрузили на корабли, — золото, драгоценности, шелк, ткани, сбруи и седла, песочные часы, чтобы измерять время, и прочую добычу. Даже если бы у нас было вдвое меньше добычи, а потери вдвое больше, поход все равно считался бы удачным. Иногда целая команда оплакивала смерть своего товарища и, как следует помянув его крепким южным вином, принималась орать песни и веселиться. А так как каждого вспоминают по его славе, все викинги бились, смеясь смерти в лицо.
Мы пели вместе, грязно подшучивали и разыгрывали друг друга, веселясь от души. Иногда мы путали жителей какого-нибудь маленького городишки, вопя во все горло, но не трогали их и пальцем. А иногда мы опустошали целую округу. Со своими пленниками каждый мог делать, что хотел. Нашим единственным законом был Закон Викингов — полное повиновение хёвдингу, честный дележ добычи, вдоволь еды и питья, нерушимая преданность товарищам и твердый взгляд судьбе в лицо.
Никто не заплывал так далеко от дома, если не считать уехавших на недавно открытый остров — Исландию. Теперь, чтобы достойно завершить наш поход, мы отправились на Рим.
Я назначил Алана кормщиком «Гримхильды», ведущей весь флот. Прислушиваясь к моим указаниям и постоянно советуясь с Марри, он повел нас на восток и север от устья Роны. Мы миновали побережье, изрезанное заливами и мысами, и тут показался берег такой красоты, что викинги взирали на него в полном молчании. Если это только дороги к Риму, то что же нас ждет впереди? Конечно, мы ожидали встретить нечто подобное — два самых святых места для христиан, Рай и Рим, соединились в наших головах, и мы считали, что они помещаются рядом друг с другом.
Берег лежал между высокими фиолетовыми горами и морем, сияющим ярче изумрудов. Земля была покрыта зеленью и цветами, которые купались в солнечном свете, словно в желтом вине. Ветер шевелил пальмы, а фруктовые деревья сгибались под тяжестью плодов. В скалах темнело множество уютных гротов, где вполне могли бы обитать ангелы, и море омывало крепкие утесы, а белоснежный прибой ласкал золотой песок. Когда береговая линия резко повернула к северу, Алан повел нас на запад через синий пролив, едва колеблемый тихим теплым ветерком. Мы гребли день и ночь, и взошедшее солнце осветило мыс, резко выдающийся на юг, и остров, отделенный проливом. Алан сказал, что до Рима уже недалеко.
— Алан, там улицы вымощены золотом? — окликнул нас викинг с корабля Хастингса, когда новость разнеслась по судам.
— Дурень, это в Раю, а не в Риме, — ответил за Алана один из наших гребцов.
— А разве мы туда не заглянем? Я слыхал, что он простирается прямо над Римом.
— Если ломбардцы поймают нас, ты заглянешь в Хель, — вступил кто-то сзади.
— Хастингс, твоя мать была христианкой. Ты увидишь ее на золотом троне? — крикнул один из ярлов.
— Если да, то трон я заберу себе. Алан, спой нам, когда мы будем на месте.
— Сомневаюсь, что я еще буду петь, — странным голосом ответил Алан, и я увидел, что он страшно побледнел.
Нашему взору открылся залив. Спокойная вода казалась очень глубокой. Восточнее виднелось устье реки, и я не сомневался, что это знаменитый Тибр. Мы вошли в него, со смехом глядя, как во все стороны улепетывают рыбачьи лодки, а на берегах суетятся люди. Впереди, словно жемчужина, медленно вырастал город. Он стоял между заливом и рекой, и теперь мы видели, как его башни и дворцы отражаются в воде. Они были так прекрасны, как никому из викингов и не снилось.
Лишь подойдя ближе, мы поняли, что белый свет над городом — это солнце, отражающееся от белоснежного мрамора. Большинство величественных зданий, выходящих на реку, было выстроено из этого несравненного камня: некоторые стены были черно-белыми, другие — бело-зелеными.
