Ознакомительная версия.
Что стоило секретарше найти ее? Да, она не обязана знать, где именно работает Элеонора Львова, но достаточно было позвонить в отдел кадров!
А если все начнут? — этот хамский вопрос, ставший неотъемлемой частью советского быта, поставит в тупик не только Карла Маркса, но и представителей других философских школ.
Даже странно, с одной стороны, человек человеку друг, товарищ и брат, а с другой — «если все начнут?».
Видно же, что письмо с фронта, неужели даже это не заставило секретаршу снять трубку…
Впрочем, она тоже хороша! Воинов не знает, где она живет, он мог писать только на рабочий адрес, и Элеонора должна была это понять. Могла просто зайти к секретарше, так, мол, и так, если вдруг мне напишут, не сочтите за труд меня известить.
Кто знает, что произошло с Константином Георгиевичем за эти три месяца? Вдруг она сейчас будет читать письмо человека, которого больше нет среди живых?
От этой мысли Элеонора похолодела и энергично застучала кулачком по подоконнику.
Дольше оттягивать было невозможно. Элеонора еще раз внимательно перечитала адрес, любуясь красивыми завитушками, выведенными рукой Воинова. Разумеется, это была только иллюзия, но ей казалось, что «Львовой Элеоноре Сергеевне» написано особенно тщательно.
Резко вскрыла конверт, будто в воду с головой нырнула.
«Дорогая моя, родная Элеонора Сергеевна! — писал Воинов. — Зная Вас и Вашу великую душу, я убежден, что вы стали корить себя за то, что меня прогнали, через секунду после того, как мы расстались. Я знаю это лучше, чем если бы вы сами мне об этом сказали, а если бы сказали, что ни о чем не жалеете, я бы ни за что не поверил. Уж простите мне мою самонадеянность. Прошу, не терзайтесь и не грустите из-за этого. Я повидал Вас, убедился, что Вы живы и здоровы, и очень этому рад, и совсем не важно, что мы сказали друг другу. Просто Вы очень много пережили невзгод, и, верно, хорошо, что таким образом я перенял на себя частичку Вашей боли. Мы ведь с Вами очень близкие люди, в какой бы жестокой ссоре ни состояли. Я совершенно не злюсь, не сержусь и не обижаюсь, просто думаю о Вас все время. К сожалению, я далеко и ничего не могу для Вас сделать, только молиться. Каждую секунду я прошу Господа, чтобы он защитил Вас и сниспослал покой и радость Вашей душе.
Меня не было рядом с Вами в самые тяжелые времена. Это очень плохо, но я был там, где без меня не могли обойтись. Вам ведь не надо объяснять такие вещи… Помните, как мы трудились вместе? Ох, как мне не хватает Вас! У меня есть помощники, но никто не сравнится с Вами. В то же время я рад, что отправил Вас домой, эта война не место для женщины.
Я пишу сумбурно, может быть, глупо, но с новым чувством. С надеждой, что Вы увидите эти строки. Раньше я писал наугад, зная, что отправлять письма по прежним адресам, это все равно что просто бросать их из окна. А сейчас я уже начинаю ждать ответа. Пожалуйста, напишите, все равно что, хоть суровую отповедь, хоть проклятие!
Что рассказать Вам о себе? Подробный отчет не приветствует цензура, да Вы прекрасно знаете, чем я занимаюсь изо дня в день. Скажу только, что мне удается развивать наш с Вами опыт полостных операций, я собираю весь материал и в свободные минуты работаю над монографией. Получаются довольно любопытные штуки! Тут главное — вовремя остановиться в наборе материала, война каждый день преподносит все новые удивительные случаи… Петр Иванович всегда считал, что я слишком практик для хорошего ученого. Вероятно, это так, но страшный и тяжелый опыт войны не должен пропасть даром. Мне бы хоть зафиксировать его и немного обобщить, а изящные и остроумные гипотезы оставлю академикам.
К сожалению, времени на науку очень мало. В затишье я веду прием гражданского населения. Это очень ответственное дело, я не просто врач, а представитель советской власти. К сожалению, многие ее завоевания еще не добрались до тех уголков, куда меня забрасывает судьба, и Ваш покорный слуга поневоле является первым наглядным примером преимущества нового строя перед старым. Пришлось вспомнить и терапию, и все остальное. Помните, мы с Вами принимали роды? Теперь я так не оплошаю. Стал заправским акушером, и это лучшая профессия на земле! Встречать человека гораздо интереснее, чем провожать…
Но во всех этих хлопотах и заботах я все время думаю о Вас. Представляю, что бы вы сказали или сделали, если бы оказались рядом, и иногда так увлекаюсь, что мысленно разговариваю с Вами. Разлуки и расстояния ничего не меняют, у меня не было и нет человека ближе и дороже Вас.
А когда остаюсь один, я слышу стук Вашего сердца, и моя ладонь чувствует тепло Вашей руки.
Пишите мне, не важно что! Просто посылайте пустые открытки, лишь бы я знал, что Вы живы.
Остаюсь вечно преданный Вам Константин Воинов».
Элеонора улыбалась и плакала. Это были не те едкие слезы, которые вскипают на дне души и мучительно находят путь наружу. Нет, сейчас они лились легко, словно бы радостно. Милый Воинов! Как хорошо, что он простил ее!
Она вглядывалась в убористую щегольскую подпись и представляла, как рука Воинова выводила ее. Когда он писал? В палатке, при свете лампы-молнии или гильзы? Или в часы затишья сидел на улице, любовался пейзажем и работал пером, жмурясь от солнца?
Ей почему-то очень ярко представилась эта картина: Константин Георгиевич сидит на валуне возле цветущего луга, в небе ни облачка, сияет солнце, вокруг лениво жужжат пчелы… Он смотрит вдаль, потом улыбается и выводит фразу на листке, лежащем на его офицерской планшетке. А может быть, Воинов простил ее не сразу и написал только поздней осенью, когда нет никаких цветущих лугов, пейзаж сер и уныл, а солнце почти не видно сквозь тяжелые тучи.
Тут Элеонора заплакала с новой силой. Три месяца! Три месяца письмо лежало без дела, а Воинов ждал ответ… Он не мог предположить, что его просто не передадут адресату, потому что «если все начнут». Константин Георгиевич помнил ту академию, где любое послание надо скорее доставить.
Если бы он решил, что письмо не дошло, то написал бы новое, которое секретарша передала бы ей вместе со старым.
Нет, он решил, что она просто не хочет его знать. Что она действительно думала то, что говорила тогда. Господи, какой ужас!
Не вытирая слез, она села писать ответ. Это, конечно, страшная пошлость, мещанство и вообще детство, но ей казалось, Константину Георгиевичу будет приятно получить письмо со следами ее слез.
Она писала, что была не в себе, когда говорила ему все эти вещи, которых не думала ни одной секунды. Что она так благодарна ему за великодушие, с которым он ее простил. Объясняла причины своего молчания и просила прощения за то, что оказалась такой несообразительной и не поняла, что Константин Георгиевич обязательно ей напишет.
Элеоноре о многом хотелось рассказать, но Она помнила о том, что вся переписка с военнослужащими обязательно просматривается, поэтому письмо вышло суховатым. Впрочем, она и без цензуры не сумела бы выразить своих чувств так просто и свободно, как Воинов. Как знать, не испугают ли его слишком явные проявления чувств, не подумает ли он, что она его превратно поняла?
Хотя сейчас самое главное, чтобы письмо дошло.
После того как она перестала ходить к Шварцвальду, у Элеоноры образовалось очень много свободного времени. Она пришла к старшей, сказала, что снова готова работать каждый день, но та лишь презрительно фыркнула. Мол, раньше надо было думать.
И Элеонора осталась дежурной сестрой, сутки работала, двое отдыхала, и для нее, привыкшей отдавать службе все свое время, это был просто курорт.
И в эти несчастные два свободных дня она не знала, чем себя занять.
Элеонора сблизилась с Елизаветой Ксаверьевной, но старая дева не подпускала ее слишком близко. То ли привыкла к одиночеству и быстро уставала в обществе молодой подруги, а может быть, наоборот… Может быть, в ее жизни было слишком много разочарований, и она знала, что люди, к которым ты сильно привязываешься, рано или поздно покидают тебя.
Элеонора не хотела быть навязчивой, и дамы встречались к обоюдному удовольствию раз в неделю. У них выработался настоящий ритуал: сначала гуляли с Микки, а потом шли к Елизавете Ксаверьевне, где пили чай, читали вслух или обсуждали прочитанное.
У Шмидт была швейная машинка, и Элеонора, которой давно пора было обновить гардероб, попросила разрешения воспользоваться ею.
Разрешение было тут же дано, и за один вечер получилась превосходная юбка и строгая блузка. Елизавета Ксаверьевна восхищенно поцокала языком и заявила, что у Элеоноры редкий талант — в ее руках все спорится и получается хорошо, за что бы она ни взялась.
С таким глазомером и аккуратностью Элеонора могла бы сделать себе имя как портниха, если бы, конечно, не была княжной и получила другое воспитание, вздохнула старая дева.
Ознакомительная версия.
