Ознакомительная версия.
Дальше гурьбой выкатились карлики, горбуны, бородатая баба, семипалый мальчуган, девка с длинным, свернутым набок носом – множество самых разных уродов и уродцев, и всяк начал кривляться на свой лад.
Святослав горделиво покосился на посла: вон как у нас – богато.
Хороший выродок, на кого смешно поглядеть, стоил очень дорого. Таких выискивали по дальним краям особые торговцы, привозили к щедрым государям, требовали высокую плату. Чем больше потешных калек, тем пышнее двор. В Вышгороде на Убогом подворье проживало до тридцати уродов обоего пола.
Более всего зрителей распотешила одна горбунья. Ростом она была всего с полтора аршина, а горбов имела два: один сзади, другой спереди. Однако шустрая, ловкая. То мячом по полу прокатится, то товарку под зад лягнет, то вдруг затеет карлику волосья трепать. Он орет, слезы из глаз, а горбунья ему еще и по носу кулаком – красная юшка брызгами в стороны.
За прыть ушлой бабе кидали со столов куски медовых ковриг, маковых пирогов, заморского сахара. Она подпрыгивала, по-собачьи ухватывала объедки зубами на лету, пихала за пазуху – будто в горб прятала.
– Отвратительная тварь, – смеясь, сказал Агафодор. – Ну и морда! Такую безобразную можно бы и без горба показывать. Так что государь? Время к ночи…
Мельком поглядев на Кута, князь наклонил голову.
Дворецкий вдруг рявкнул зычным голосом – качнулись свечные огни:
– Государь великий князь Ярослав Владимирович!
Загрохотали скамьи. Все поднялись.
Прикусив губу, чтобы не расползлась в улыбке, Святослав исподтишка наблюдал за Агафодором. Тот приосанился, расправил рясу, быстро потер посольскую цепь, чтобы ярче сияла. Лицу придал выражение величия и почтительности – непростое сочетание.
Чеканно ступая, в горницу вошел гигант, неся перед собой обнаженный меч. Это был отрок-меченоша. Неспешно обогнул длинный стол, поклонился пустому креслу, уложил меч поперек подлокотников. Еще раз нагнулся в торжественном поклоне. Повернулся и так же медленно вышел.
Все снова сели и как ни в чем не бывало продолжили трапезу. Шуты и шутихи, притихшие во время церемонии вноса меча, снова принялись дурачиться.
Стоять остался один Агафодор.
– А… а где архонт?
С серьезным видом Святослав развел руками.
– Видишь – меч прислал заместо себя. Это великая тебе честь как кесареву посланнику. Где меч великого князя – это все равно как если бы он сам пожаловал.
И тут все же не удержался, больно много было выпито вина – прыснул. Очень уж смешно захлопал грек глазами.
А Святослав вошел в кураж, ему хотелось еще поиграться с византийцем. Велел ведь отец сбить с посла спесь.
– Устал я, отче, на твоем языке говорить, – вдруг перешел князь на русский. – Ты же по-нашему понимаешь, не таись. Знаем, что ты долго служил в Болгарии у тамошнего архиепископа.
Агафодор, еще не оправившийся от предыдущего потрясения, опять замигал.
– А коли так, ответь мне на екклезиастический вопрос… – Святослав принял глубокомысленный вид. – Объясни, как это по-церковному, по-патриаршьи выходит, что у Болгарии, которая лишь одна из византийских провинций, есть право выбирать себе предстоятеля, а нам, Руси, которая никому не подвластна, вы того дозволить не желаете? Мы однако ж не болгары. Нас вы не завоевали и не завоюете.
Не готовый к такому разговору, грек почернел. А подвыпившего князя несло дальше.
– Думал я про притчу, которую ты мне давеча рассказал. О плодности и неплодии. И знаешь, что я тебе скажу? Такие сказки сочиняют лишь те, кто немощен и слаб. Чем еще вам, ромеям, остается тешиться кроме духовного оплодотворения, раз на обыкновенное, вот этакое, – Святослав сделал непристойный жест, – вы боле негодны по дряхлости. Ты, преосвященный, посмеивался над тщаниями престарелой Зои произвести потомство. Но не такова ли и вся ваша держава? Истинная сила, отче, в живородительности. У вас ее нет, а у нас есть. Мы кого хотим – берем, не спрашиваем. Поворачиваем, как нам охота, и оплодотворяем. Потому что ныне наше время, наша молодость, наша власть.
Князю нравилось, как он говорит – дерзко, веско, мощно. Нравилось, как ежится от этих слов посол. Святослав был в той поре опьянения, когда человек делается удалым и беззаботным, море по колено.
– Гляди сам. Разве есть сыновья у нынешнего базилевса? Одни только дочери. А у моего отца нас шестеро. У брата Владимира уже есть наследник, у брата Изяслава – двое. Я полгода как женился, будет сын и у меня. В этом суть. – Он снова сделал похабное движение рукой – приятно было соромничать при духовной особе. – Прочее же – дым и химеры. Кто может мир, как бабу, под себя подмять и семенем своим удобрить, тот и царь. А кто слаб, тот – пффф. – Князь издал губами неприятный звук.
Ждал, что грек выйдет из себя, раскипятится, замашет руками, возвысит свой тонкий голос – потеряет лицо перед боярами и дружиной. Епископ хоть зло посверкивал глазами и длинная белая борода скосилась на сторону, однако выдержки не терял. Ответил увещевательно, добродушно:
– Так-то оно так, принц Никола. Сила молодости хороша, кто спорит. Однако недальновиден зодчий, кто возводит здание на одном лишь этом непрочном фундаменте. Молодость скоро проходит – что у человека, что у державы. И кто не сумел от силы чресел возрасти к силе воли и духа, тот вскоре усохнет. Тому же, кто полагается не на животный пыл, а на мудрость и дух, суждено долгое процветание.
«Знать, мало я тебя разозлил, – подумал князь. – Надо подбавить».
– Тебе про дух виднее, преосвященный, – ухмыльнулся он. – Ибо силы чресляной у тебя, скопца, быть не может. Борода-то накладная скособочилась, поправить бы.
Глаза Агафодора гневно сузились, обожгли собеседника.
– Вот он, огонь греческий, – засмеялся Святослав. – Сейчас пламенем заполыхаю.
Но епископ вдруг присоединился к смеху – звонко, заливисто.
– Любуюсь я тобой, пресветлый княже, – сказал он, и огоньки загорелись ярче. – Молод ты, пригож, силен. А только сомнительно мне, так ли уж велика твоя мужская сила? Верно ль, что ты можешь кого угодно, любую женщину, подмять да оплодотворить?
– Могу, могу, не сомневайся, – ответил Святослав, не понимая, к чему клонит грек.
– Так-таки любую? Прости, не поверю.
Князю стало весело:
– Об заклад желаешь биться?
– Что ж, хоть азартное состязательство и грех, но не столь уж тяжкий… – Посол поднял руку. На пальце сверкал перстень с большим лалом. – Можно и об заклад. По-дружески, как условились. Если ты бабу, на какую укажу, взять сумеешь, не оплошаешь – кольцо твое будет. А устрашишься, откажешься – тогда исполнишь любую мою просьбу, о чем бы я ни попросил. Поклянешься в том Именем Божиим и своей княжеской честью.
– Как это – «любую просьбу»? – удивился князь. – Мало ль, о чем ты попросишь?
– Чего тебе страшиться, такому лихому жеребцу? Неужто испугался? А как хвастал!
Агафодор был доволен – думал, что поймал. Не тут-то было.
– Давай свою бабу. – Святослав оскалился. – Любую. Хоть ведьму лесную, хоть русалу болотную. Был бы женский снаряд. Когда рядиться будем?
– Да прямо сейчас. Вон она, моя лошадка, на какую перстень ставлю. – Агафодор показал на жуткую горбунью – та стояла на четвереньках, грызла баранью кость, изображала собаку. – Одолеешь сию гидру?
Поглядел князь на уродку, только плечом дернул. Кольцо с лалом – пустяк, на что оно? А вот показать скопцу ромейскому, что такое настоящее мужество – это будет ладно. Горбунья, так горбунья. Даже интересно.
Он поманил дворецкого.
– Как вон ту, горбатую, звать?
Кут подумал, ответил не сразу:
– Кажется, Кикиморой.
– Отведи-ка ее в шубную. Ждите там…
Святослав повернулся к послу, налил в чашу еще вина.
– Пойдем, преосвященный. Покажу тебе шубную камору, где у нас с зимы соболя-куницы хранятся.
А заодно узришь, какова она – русская сила.
И подмигнул.
Ночью, неслышно семеня через холодные сени в нужный чулан, Живка опять его видела. Егория Угрина.
Как в прежние разы, отрок просочился через стену и замер. Перед собою обеими руками держал голову. Была она страшна, но в то же время прекрасна. Цвет лица беломатов, вежды скорбно сомкнуты, алый рот приоткрыт.
Живка так напугалась, что обмочилась под своей длинной рубашкой. Но крикнуть не крикнула. Не было у нее привычки кричать, даже когда было очень страшно или очень больно. Жизнь приучила всегда быть тихой. Когда тебя не слышно и не видно, целее будешь. Иногда мечталось о шапке-невидимке. Чтобы самой быть, но чтоб никто не знал, что ты есть.
Чего она так мертвого угрина боялась, она и сама не знала. Никогда он ей злого не делал, не то что живые люди. Покажется, да через короткое время растает. Молча.
К тому ж известно: не за ней он сюда, на Убогое подворье, является. Это сейчас оно убогое, для самых распоследних челядинцев великокняжеского обихода, потешных калек-игрецов, а в прошлые времена, при Владимире Красно Солнышко, здесь был важный терем и держали в нем с почетом, но под крепкой стражей мятежного княжича Святополка Владимировича. Давно это было, лет тридцать или, может, сорок назад, но старые старушки помнят. Рассказывают, что молодой князь ласков был, речами тих, ступал по горницам мягко, будто кот. Умел всякому человеку в душу влезть. И окрутил своих тюремщиков, вышгородских бояр, склонил посулами и умильными словами на свою сторону.
Ознакомительная версия.
