Спустя полгода в нашу редакцию будет поступать ежедневно более десятка таких писем. Но ни одно из них уже не произведет на нас такого впечатления как это. Ибо, это было первое письмо, полученное нами с территории России, первая корреспонденция с родины для русской зарубежной газеты.
Серый конверт и грязно-лиловые листки переходили в редакции из рук в руки и явились для очередного номера газеты предметом особых забот, начиная с редактора и кончая метранпажем.
Этот очерк носил название – «Солнце восходит на западе» и был для нас не только первым приветом с родины, но и первым показателем настроений среднего советского человека. Содержание очерка вполне отвечало его заголовку – автор сравнивал в нем начало войны Германии против СССР – с солнцем, взошедшим на этот раз на западе и несущим российским народам свет и освобождение.
Этот очерк, его заголовок и его содержание отвечали в то время настроениям громадного большинства населения СССР. Ибо, в те дни никто еще не видел ни штыков, которыми было утыкано это солнце, ни страшных харь жестоких ублюдков из Восточного министерства, притаившихся за его кровавым диском.
О том, как в первые дни войны отнеслись к немцам красная армия и гражданское население, уже говорилось на страницах моих записей. Однако, лучше всего об этом скажут два примера, которые я сейчас приведу. Два примера, которые имели место в начале этой войны и, которые, вероятно, не имели места ни в одной из тысячи войн, отгремевших на нашей планете за тысячи лет.
Осенью 1941 года, когда немецкая авиация начала налеты на Москву, бабы смоленских сел, заслыша гудение сотен моторов, выходили на улицу и крестили вдогонку немецкие воздушные эскадры, проносившиеся над ними в сторону Москвы. Один из свидетелей этого, сказал такой бабе:
– Что ж ты тетка кресты посылаешь: ведь это немцы летят…
– А мне все равно – немец или нет, главное, что на святое дело он летит, – ответила ему баба…
Во время одного из локальных боев на южном участке фронта, немецкая танковая часть, в срочном порядке, отошла назад, бросив при этом в поле около трех тысяч пленных красноармейцев. Через несколько часов после занятия новой позиции, немцы увидели облако пыли с восточной стороны. Думая, что это наступающий неприятель, танковая часть приготовилась к бою. Каково же было изумление немецких танкистов, когда они увидели, что это следом за ними, по страшной жаре, плетутся пешком, голодные и усталые пленные красноармейцы, которых они несколько часов назад оставили на покинутой позиции.
Через год – полтора эти же смоленские бабы разводили рельсы и пускали под откос немецкие военные эшелоны, а пленные красноармейцы, пробивая камнем голову немецкому часовому, бежали в леса к партизанам.
Было ли все это?… Да – все это было. Как же это могло случиться?… На следующих страницах я попытаюсь дать хотя бы приблизительный ответ на этот вопрос.
***
Немецкое нашествие на Россию шло двумя волнами. Первой волной была германская армия. Второй – чиновники немецкого гражданского управления. Однако, в две волны вклинялась еще и третья. Это – немецкая пропаганда. Эта волна тоже имела свои особенности и, говоря о первых двух, нельзя и ее обойти молчанием.
В первые дни войны на востоке, в русское радио-отделение Министерства пропаганды в Берлине, пришел какой-то аккуратненький, сухенький старичок, в старомодном сюртуке и целлулоидовом воротничке. Он вынул из кармана листок и прочел написанное им стихотворение, которое, по его мнению, хорошо было бы передать по эфиру в Россию.
Стихотворение это начиналось так:
«….Как, когда-то, вам варяги
Создавали вашу Русь,
Так теперь германски шаги
Изгоняют красный флюс…»
После каждой строфы следовал оптимистический рефрен:
«….Прыгай русский мужичек,
От Москва до Таганрог… »
Стихотворение это, правда, в эфир передано не было. Но немецкая пропаганда на русском языке, в течение всей войны, была похожа на эти незамысловатые вирши неизвестного старичка в целлулоидовом воротничке. Ибо, согласно всему тому, что передавалось по радио и печаталось в листовках, русский мужичек обязательно должен был прыгать от радости и благодарности, но причины, ради которых он должен был столь бурно себя вести, ни разу не были указаны. Разница между этими виршами и немецкой пропагандой была, быть может, лишь в том, что неизвестный старичок был, несомненно, преисполнен самыми лучшими чувствами и хотя бы схематически был знаком с русской историей. Люди, ведавшие немецкой пропагандой, добрыми чувствами преисполнены не были и русской истории не знали.
Немецкая пропаганда в течение всей войны призывала русский народ помогать всеми силами победному для Германии окончанию войны, не говоря в тоже время о том, что эта победа принесет русскому народу. В этом отношении немцы, в силу, правда, иных причин, повторили ошибку руководителей Белого движения. В обоих случаях вся антибольшевистская пропаганда строилась на лозунгах отрицания: – «долой большевизм», «долой советскую власть», «долой коммунистическую партию», без ясного ответа на то, что же придет на смену большевизму, советской власти и коммунистической партии. Между тем, пропаганда, претендующая на успех, ни в коем случае не может базироваться только на лозунгах отрицания, но должна нести в себе и лозунги утверждения. Если чему-то объявляется «долой», то за этим сразу же должно следовать и соответствующее «да здравствует».
Это обстоятельство, в свое время, отлично учли большевики и в эпоху октябрьской революции и гражданской войны, каждому большевистскому «долой» непременно следовало соответствующее «да здравствует».
Другое дело, что потом большевистская партия ни одного из этих «да здравствует» не выполнила. Это уже относится за счет той лживости, которая лежит в основах большевистской теории и практики. Но, в свое время, эти «да здравствует» сослужили хорошую службу большевикам.
Руководители Белого движения и, двадцать три года спустя, немцы роль этих «да здравствует» совершенно не учли. В первом случае все обещания сводились к созыву «Учредительного собрания». Во втором – русский народ соблазняли тем, что он «будет включен в состав Новой Европы». Если в годы гражданской войны туманная и скомпрометированная «Учредилка» не вызывала особых эмоций у русского человека (как на стороне красных, так впрочем и – белых), то сомнительная честь быть включенным в Новую Европу была ему попросту непонятной. Среднему русскому человеку одинаково безразлична, как старая, так и новая Европа. У него есть свои собственные большие заботы и своя настоящая боль. Поэтому, от каждого зовущего его на борьбу, он хочет иметь ответ не только против чего он будет бороться, но и, что его может ожидать в результате этой борьбы.
Этих ответов он не получил ни от руководителей Белого движения, ни от немцев. Первые его не дали потому, что и сами точно не отдавали себе отчета в том, за что именно они борются. Вторые не могли его дать, ибо та цель, ради которой они боролись, разумеется, никак не могла устроить ни одного русского человека. В обоих случаях это оказалось одним из сильнейших козырей в игре большевиков, и оба раза эта игра закончилась для их врагов трагически.
Однако, этот основной порок немецкой пропаганды не был единственным. Волна этой пропаганды, направляемая из Берлина, уже в самом начале разбивалась на разные течения, которые, дойдя до оккупированных областей, рассыпались по ним тысячами мелких брызг, часто не имевших ничего общего между собою. Пропагандный аппарат Восточного министерства работал по одной линии, Министерства пропаганды – по другой, германской армии – по третьей. Первые два министерства ненавидели друг друга и, где только возможно ставили одно другому палки в колеса. Оба эти партнера с явным недоверием относились к третьему, который, в свою очередь, не скрывал своего презрения к ним обоим.
Разноголосица в пропаганде естественно породила и разноголосицу мер, проводимых на оккупированной территории. В одних местах отменяли колхозы, в других их укрепляли в еще более жесткой форме, временами в деревнях действовало выборное начало, затем оно заменялось принципом назначения сверху, в одних городах оказывалось покровительство сепаратистским течениям, в других сепаратистов преследовали, выпускались какие-то декреты, которые завтра же отменялись и заменялись совершенно противоположными, что-то обещалось для того, чтобы не быть выполненным и, что-то выполнялось, чего никто и никогда не обещал.
Все это вместе взятое создавало в оккупированных областях такую свистопляску, что население не знало кому оно должно верить, а кому нет. Скоро оно уже не верило никому.
Все же в этом трагическом калейдоскопе, на всем протяжении войны, можно было проследить одно общее для всей оккупированной территории явление. А именно: в областях, находившихся непосредственно под управлением военного командования жизнь была много лучше, нежели в тех районах, которые прочно отошли под опеку немецкого гражданского управления. Происходило это не только потоку, что армия была занята войной и мало обращала внимания на дела внутреннего порядка, но и потому, что качественный подбор людей в армии и гражданском аппарате резко отличался друг от друга и давал громадный перевес на сторону армии.
