Ознакомительная версия.
— Они спятили, этот князь и его нижегородский мясник?! — завопил гетман, уже не сдерживая обуявшего его бешенства. — Они не понимают, что проиграли?! Утром я размету остатки их доморощенного войска, и моя конница втопчет их в землю!
Но наутро полки Пожарского и Минина пошли в бой первыми. Разбившись на небольшие отряды, они атаковали поляков в Замоскворечье, на земляных валах и в прилегающих к городу рвах, где преимущество было на их стороне, и где невозможно было использовать конницу.
К вечеру этого дня, 24 августа поляки вновь откатились от Москвы, и на этот раз, подсчитав потери, гетман понял, что король Сигизмунд едва ли простит ему такой страшный урон…
Он еще верил в возможность разбить русских, поэтому отступив на широкое пространство, на раскинувшиеся за Москвой-рекой луговины, покрытые редкими рощицами, приказал построить конницу и остатки своей разбитой пехоты. Ведь русские, вдохновленные его отступлением, наверняка вновь пойдут в атаку, обязательно пойдут, а здесь, на открытом пространстве, конница будет вновь иметь преимущество.
Но Пожарский не сделал гетману такого подарка. Он удержал нескольких рвавшихся в бой воевод и казачьих атаманов. Позволив, впрочем, казакам, вволю натешиться, обстреливая стройные ряды войска польска из пищалей. Большая часть пуль даже не долетела до ляхов, зато свист и улюлюканье, доносившиеся с земляных валов, они слышали отлично, и, возможно, это было больнее всяких ран.
Весь вечер и потом всю ночь простояли полки гетмана в боевом строю, пока люди и кони не стали валиться от усталости. Никто не напал на них, никто не пошел в атаку.
И утром следующего дня ясновельможный гетман Ходкевич приказал трубить отступление. Он понял, что ему уже никогда не взять Москву, не выручить погибающий там гарнизон полковника Струся (да и для чего выручать, если этот бездарь даже не сумел придти им на помощь!).
Князь Пожарский оказался первым, кто нанес гетману такое сокрушительное поражение. В какой-то момент Ходкевич даже испытал искушение: не отправить ли гонца с письмом к князю, не выразить ли свое восхищение его талантом полководца? Это было бы красиво! Однако отчаяние и злость удержали гетмана от такого благородного шага. Пожарский и без него знает теперь, чего стоит. Может, русские выберут его царем? Все произошло так, как вещал в своих проклятых грамотах давным-давно ушедший в мир иной Патриарх Гермоген, все вышло по его словам и молитвам! Значит Бог не на стороне короля Сигизмунда! Значит, правда не с ними, не с войском польским, не с его, гетмана полками. Правда где-то там, в разоренной, спаленной пожарами, оскудевшей и обезлюдевшей Москве, откуда летел вслед уходящим полкам завоевателей торжествующий колокольный звон. Звон их победы.
Хельмут успел домчаться до лагеря князя Дмитрия как раз ко времени: полки уже выступили и не узнай Пожарский о засаде за Серпуховскими воротами, он двинул бы лучшие отряды кавалерии на Кремль, прямо в приготовленные гетманом «клещи».
Явление огненного всадника ополченцы восприняли, конечно, куда спокойнее, чем польские гайдуки, что так бесцельно осыпали его недавно своими стрелами и посылали ему вслед пули. Те, возможно, и впрямь вообразили, что видят злого духа на адском скакуне. Но нижегородцы видывали Штрайзеля верхом не раз и не два и отлично знали о его способности вдохновлять едва ли не любую лошадь на самый стремительный бег. Поэтому они встретили воеводу веселыми возгласами и приветствиями, а Минин даже решился подхватить под уздцы фыркающего, покрытого хлопьями пены Фоэра.
— Ты ж загнал его, парень! — воскликнул Козьма Захарович, знавший толк в лошадях. — Он ведь теперь сдохнет! Ей же ей, сдохнет!
— А я его очень попрошу не делать этого! — возразил, спрыгивая с седла, немец и ласково прижался щекой к взмыленной рыжей морде коня. — Да, на этот раз мне не удалось давать ему отдохнуть, и это действительно опасно, однако, может быть, Фоэр сумеет справиться? Это очень хороший конь.
Фоэр справился. Наверное, ему было искренне жаль хозяина, тоже смертельно уставшего, тоже испытавшего отчаянный риск. Жеребчик понимал, что Хельмут будет отчаянно винить себя, если верный скакун падет. Но ведь другого выхода у него не было. У них не было! И Фоэр, некоторое время простояв с закрытыми глазами, сопя и тяжко водя боками, в конце концов «отошел», повеселел и даже попробовал ластиться к рослой кобыле одного из сотников, но у той не было настроения отвечать на его ухаживания.
Тем временем, выслушав известие, привезенное «огненным гонцом», князь Дмитрий Михайлович задержал выступление своих полков и срочно вновь собрал воевод и атаманов, чтобы придумать другой план наступления — старый теперь не годился.
— А я могу вернуться в город? — осведомился Штрайзель, едва поняв, что его конь вскоре снова сможет скакать.
— Как это вернуться? — удивился князь Дмитрий. — На Замоскворечье уже идет вся рать Ходкевича, к левобережью, откуда ты приехал хохлятская конница скачет — окружать нас собирается. Ты же не проедешь! Подстрелят тебя.
— Когда сюда ехал, не подстрелили ведь! — покачал головой неугомонный немец. — А проскочить пришлось прямо под носом у этих самых хохлов. Они мне даже кричали что-то вслед, верно, понять не могли, что ж у меня за лошадь, что так летит… У меня там полк остался, князь, получается, что я его бросил. Правда, едва ли сейчас можно проникнуть за Серпуховские ворота — ручаюсь, что Михаил их занял и держит там оборону. Но, возможно, и по другую сторону ворот пригодится надежная сабля? Прошу разрешения вернуться!
— Не похоже на тебя, Хельмут! — воскликнул слушавший их разговор Козьма Захарович, — Ты же человек рассудительный и просто так голову пот топор не сунешь… Чаю я, тебе за Мишу тревожно.
— Он — мой друг, — спокойно подтвердил Штрайзель. — И я дал слово его матери, что покуда жив, буду с ним рядом и отведу от всякой беды. Сейчас там всего опаснее. Мне нужно вернуться. Позволь, князь!
Пожарский только махнул рукой.
— И хотел бы запретить, да права не имею: твоя отчаянная скачка, возможно, спасла жизнь многим из нас, да и битву мы могли бы проиграть, не разузнай вы с Михайло об этой засаде. Выходит, я и ему, и тебе обязан. Поезжай. Только смотри: убьют тебя — твой друг мне того не простит. Скажет: пошто отпустил?
— Не скажет. Он воин и знает, что в бою иногда убивают. До встречи!
При всей своей отваге Хельмут отлично понимал, что попытаться проехать там, где уже шли лавиной польские полки, было бы сущим безрассудством. Найдись у него прежний голубой жупан, либо немецкие доспехи, он бы, возможно, решился выдать себя за наемника, отставшего от своей хоругви, но на нем были русские кольчуга, зерцало и шлем, которые выдали бы гонца с головой. Проскочить мимо поляков, полагаясь, как и в первый раз на быстроту своего коня, тоже было мало надежды: во-первых Фоэр отдал все силы недавней бешеной гонке, и заставить его так же мчаться означало почти сразу убить благородного жеребца, а во-вторых, поляков слишком много, вдоль их рядов пришлось бы скакать куда дольше, чем мимо дозорных с Кремлевской стены, и уж тогда «огненного гонца» наверняка сумели бы подстрелить.
Взвесив все эти соображения, Штрайзель решил, что придется ехать через окружавшие город рвы, во многих местах заросшие кустами и ивняком, проникнуть таким образом на окраину Замоскворечья, и потом уже, судя по обстановке — либо попробовать с какой-то стороны прорваться в Кремль, либо, если это не получится, доехать до Москвы-реки и попытаться (благо теперь еще и лето!) использовать старый проход через Тайничную башню.
Он миновал лагерь ополченцев, провожавших его дружескими напутствиями (о его подвиге все уже успели прослышать), и въехал в небольшую рощицу, за которой пролегал первый ров, некогда прорытый вокруг старинного московского посада. За ним был еще один ров, а дальше начинался уже Земляной город, как и Замоскворечье сильно опустошенный во время прошлогоднего восстания и погромов, которые учинили после него поляки.
Битва здесь должна была завязать вот-вот — именно через Земляной город решил теперь ударить по Кремлю Пожарский. На его высоких земляных валах преимущество будет у ополченцев, а не у закованных в тяжелые кирасы польских пехотинцев и уж точно не у шляхтеской конницы.
Однако бою еще рано было начинаться, поэтому Хельмут удивился, услыхав несколько выстрелов, раздавшихся прямо во рву, и затем — чьи-то разноголосые вопли и лязг оружия. Там определенно уже шла сеча — но вот, кто с кем дрался? Может, стоит посмотреть?
Германец размышлял недолго. В конце концов, он так и так собирался проехать через этот ров, так не объезжать же его?
Он послал коня вперед, слегка натягивая поводья, чтобы скакун не оступился на крутом спуске. Во рву действительно кипела битва, и сражались не менее пятидесяти человек с одной и не менее двух десятков с другой стороны. Опытным взглядом бывалого воина Штрайзель сразу же оценил происходящее: те, кого было больше, явно оборонялись от нападения, а нападающие, не смущаясь своим меньшинством, отчаянно их теснили. Та и другая группа являли довольно любопытное зрелище: в большинстве были поляки, и по их виду Хельмут понял, что это, скорее всего, люди из московского гарнизона пана Струся — изможденный вид, бледные лица, — все говорило о пережитой ими долгой осаде. Те же, кто на них нападал, были, скорее всего, казаки — это было видно и по их одежде, и по вооружению. Но вряд ли то мог быть казачий отряд, как нижегородский, так и украинский, скорее он напоминал простую разбойничью шайку. Только вот, что ей было делать под стенами осажденной Москвы, где трудно было рассчитывать на какую-то добычу, и что, с другой стороны, делали здесь поляки, которым, невесть как удалось выбраться за стены Кремля?
Ознакомительная версия.
