Командиром группы назначили Бородина. Из строгановских в число бойцов зачислили меня и Чудинова с Охлупиным.
Ехали мы _день и ночь. И только утром следующего дня открылся перед нами, как на картинке, женский монастырь.
Большая каменная церковь, многочисленные службы, поселок из двухэтажных красивых домов — все это раскинулось на хорошем месте, под защитой горы от северных ветров.
Христовы невесты умело выбрали себе местечко.
Мы остановились под прикрытием леса за полверсты от монастыря, и я отправился в разведку.
Обойдя поселок с горной стороны, я схоронился и стал наблюдать за улицей.
В церковь тянулись черные фигуры монашек. С палкой в руке брел нищий. Из монастырского дома вышли два человека в незнакомой одежде мышиного цвета. Головы закутаны платками, а поверх — серые шапочки набекрень.
Я переполз по снегу на другое место, чтобы посмотреть, что происходит в конце поселка. Выглянул из-за елки и отпрянул: по дороге ходит третий в сером. В руках у него ружье. Ясно стало, что это часовой, а те двое тоже военные.
«Только что за чучело? — удивился я. — Шинель до колен, на длинных, худых, как палки, ногах обмотки. Ботинки обвязаны тряпками. Не ноги, а колотушки».
К этому часовому подошла женщина с мальчиком, показала рукой на церковь, и часовой ее пропустил.
У меня сразу созрело решение. Выбравшись на дорогу, я спокойно зашагал к монастырю. Часовой, заметив меня, издали крикнул что-то на незнакомом языке. Я подошел поближе и, по примеру женщины-богомолки, тоже указал на церковь.
— Богу молиться, в церковь иду.
Часовой заулыбался и проговорил, как попугай:
— Костел, бог.
Посторонившись, он пропустил меня в поселок.
В церкви я купил свечку и осторожно, чтобы не потревожить молящихся, пробрался вперед, к клиросу. Поставив свечку у какой-то иконы и положив земной поклон, начал «молиться»…
В первых рядах стояло местное начальство, впереди всех — военный в голубой шинели, с нашивками на рукавах. Стоял он, вытянувшись в струнку, но не крестился.
Обедню служил молодой священник. Несмотря на его длинные космы, я неожиданно признал в нем бывшего чертежника изыскательской брандвахты Колокольникова. Каждый раз, когда он выходил на амвон, он бросал взгляды в мою сторону.
«А вдруг выдаст?» — подумал я и решил немедленно удирать.
Незаметно вышел из церкви и спросил на паперти нищую:
— Где, бабушка, отец Федор проживает? Не знаешь?
— Батюшка? — Старуха подняла клюку. — Видишь, сынок, первый дом с краю? Там и есть в первом этаже.
Я дал нищенке керенку.
— Спаси тебя Христос. За кого молиться-то?
— За раба божия Пентефрия, — ответил я и зашагал к дому Колокольникова.
Мой расчет был простым. Если Федор донесет на меня, начнутся поиски. Во всех домах перешарят, а в квартиру попа зайти не догадаются. Если сам придет да шум начнет поднимать, так кулаки у меня не поповские, а бурлацкие.
В дом меня впустила старуха монашка. Я сказался школьным товарищем отца Федора.
Сел к окну и стал выглядывать на улицу из-за косяка. Каждый раз, когда мимо проходили солдаты, мне казалось, что это за мной, что меня уже ищут.
Стукнула калитка. Я приготовился к защите.
Открылась дверь, явился сам хозяин и, к моей радости, без «хвоста». Он сбросил шубу и весело приветствовал меня:
— Здравствуй, бывший сослуживец! Куда, думаю, он из церкви девался? А ты у меня. Вот это славно! Мать Маремьяна, ты больше мне не надобна.
Монашка отвесила поясной поклон и ушла.
— Как ты сюда попал, Сашка? — стал допрашивать меня поп. — Белый ты или красный? Хотя мне все равно. Старые сослуживцы никогда не забываются.
— Слушай, Федя! — прервал я его излияния. — Как мне выбраться отсюда?
— Невозможно. Чехи никого не выпускают из поселка. Сюда — милости просим, а обратно — нельзя. Больше ста человек накопилось пришлого народа. Все подворье набито битком. А тебе куда торопиться? Погости недельку-другую.
— Нельзя, Федя! В другой раз, после войны, отгостимся. А сейчас меня ждут товарищи, — объяснил я.
— Товарищи? Значит, ты красный. А тебе я все-таки помогу.
Колокольников ударил себя по колену.
— Запряжем жеребчика и поедем. Я — как поп, а ты — как псаломщик. На требу! У меня хотя небольшой, да приход.
Мне пришлось согласиться. Колокольников порылся в шкафу, и на столе появилась бутылка.
— Что это?
— Вино. Кровь Христова.
Я выпил стакан кагора. Колокольников допил остальное прямо из горлышка бутылки. На щеках у него заиграл румянец, глаза подернулись влагой. Он попросил:
— Не забудь, Сашка, моей услуги. Когда придут красные, исходатайствуй для меня приход доходный. Чем я не поп?
— И вовсе ты не поп, Федя.
— Правильно! — согласился он. — Поп я ерундовый… Мать Маремьяна! — крикнул он в коридор. — Запряги жеребца в новую кошеву. Соборовать едем.
Колокольников достал из шкафа вторую бутылку, но я отобрал ее. «Напьется, — думаю, — и попадешь к вражьей стенке».
Мать Маремьяна быстренько запрягла коня. Мы уселись в уютной поповской кошевке, и тронулись со двора.
Солдат на посту, узнав батюшку, приложил руку к виску и пропустил нас без единого вопроса.
— Сейчас можно, — сказал Колокольников и снова вытащил бутылку. Запрокинув голову, он вытянул все ее содержимое до дна.
Сколько было удивления, восторгов и шуток, когда пьяный Федя подвез меня к оставленным в лесу партизанам. Он рассказал о положении в монастырском поселке. Оказалось, что после нашего отъезда из Успенского туда прибыл на постой чехословацкий полк, в котором, кроме чехов, были латыши и русские казаки. В монастыре у них комендатура, всего восемь человек. Склады монастыря ломятся от продовольствия.
— Даже папиросы держит мать игуменья, — рассказывал Колокольников, — и николаевскую водочку, а сукна — так всему вашему войску хватит на портянки.
Колокольников подробно объяснил нам, где у чехов комендатура, казарма, где посты, и в заключение предложил:
— Освободить надо святое место от иноплеменников, благодарственный молебен отслужу.
— Святое-то гнездо надо ко дну пустить, — заявил Бородин, — а задержанных в монастырском подворье освободить придется.
— Неужели ты без приказа командира отряда решишься сделать налет на монастырь? — спросил Охлупин.
— Там сейчас восемь солдат, а пока мы будем ездить в отряд да обратно, станет сотня, — возразил Бородин. — Отдать концы — и на всех парах в гости к христовым, невестам!
Под вечер мы просочились в монастырский поселок и всех солдат захватили живьем без единого выстрела. Сумел скрыться только сам комендант, которого я утром видел в церкви.
На наши и монастырские подводы монашки и пленные грузили продовольствие и трофейное оружие.
Вдруг выяснилось, что нигде нет ни Охлупина, ни Чудинова.
— Сбежали, шкуры! Удрали вместе с комендантом. Ведь рядом-то чехословацкий полк. Ну да ладно! Хоть Россия и велика, а ни один предатель от нас не скроется. В земле найдем, — заявил Бородин. — Все гады получат по заслугам.
Пришлось быстро выехать из монастыря.
На возу со мной сидел пленный словак. Он часто курил, и, когда подносил спичку к трубке, его рука дергалась, на лице дрожали мускулы. Я спросил:
— Ты кто такой?
— Работный человек. Фабрика, — ответил он по-русски.
— Как попал в Россию?
Словак рассказал, что он был в плену в Сибири. После революции пленные хотели ехать на родину, а большевики, дескать, не пустили, и чехословаки стали воевать с большевиками.
Я как мог объяснил, что это неправда, что враги революции вроде генерала Гайды да английские и американские капиталисты обманули простых солдат и втравили их в войну против русского трудового народа…
Внимательно слушал меня пленный и о чем-то тяжело думал.
Рискуя до смерти загнать лошадей, мы без остановок мчались по лесу. Стали раздаваться голоса:
— Пристрелить пленных, чтобы легче было.
Бородин отцепил от пояса гранату, вставил капсюль и предупредил:
— Если будете бить пленных, гранату брошу! Чтобы я больше не слышал таких разговоров. Надо различать, кто пленный, а кто гад!
Когда мы приехали в лагерь, партизаны окружили обоз и с любопытством разглядывали пленных.
— Немцы, должно быть, или англичане?
— Какие немцы! Я немцев знаю, а таких не видывал.
— Вон чего бедняга на ноги-то намотал…
Мы собрались у Меркурьева и доложили командирам о выполнении задания. И как хохотал Меркурьев, когда я рассказал о похождениях монастырского попа! А Панин сидел у печки, курил монастырские папиросы и хмурился.
