Георг Эберс - Невеста Нила

Ознакомительная версия.

XX

В чистых комнатах, приготовленных женой Руфинуса для больных гостей, царствовала в полдень мирная тишина. Сквозь плотные темные занавески проникал слабый свет. Добровольные сиделки только что позавтракали. Паула смочила повязку масдакита свежим лекарством, Пуль ухаживала в соседней комнате за Манданой, которая теперь совершенно успокоилась и не обнаруживала никаких признаков безумия.

Дамаскинка все еще находилась под впечатлением прошедшей ночи. Ею овладело такое беспокойство, что она, против обыкновения, не могла долго усидеть на месте и рассеянно слушала Пуль, что заставило скромную девочку удалиться к постели больной, терпеливо ожидая, пока новый кумир позовет ее к себе.

Дочь Фомы имела основательную причину беспокоиться сегодня. Орион должен был привезти ее капитал. Возвращаясь вчера с кладбища, она сказала себе, что не допустит двоюродного брата до объяснений. Теперь же, после разговора с Катериной и тревожного сна, гордая девушка окончательно утвердилась в этом решении. Кормилица поджидала прихода Ориона, с тем чтобы провести его не к Пауле, а к Руфинусу для передачи ему денег. Дамаскинке было известно, что хозяева дома знали ее обстоятельства и решили держаться с Орионом настороже. В два часа дня беспокойство девушки возросло до такой степени, что она не раз выходила из комнаты больных и смотрела из окна прихожей на набережную реки.

Ожидаемый посетитель мог явиться и отсюда, и с другой стороны. Паулу беспокоила не сохранность своего состояния. Ее тревожила мысль: хорошо ли она делает, отталкивая двоюродного брата? Никто не мог дать ей стоящего совета в данном случае, даже Перпетуя. И родная мать, будь она жива, не могла бы выручить ее из этого затруднения. Паула не узнавала себя: прежде она отличалась решительностью, руководствуясь в своих поступках только голосом совести. Ей хотелось обдумать свое положение, но мысли разбегались. Девушке приходил на память то недавний сон, то образ Ориона, стоявшего у могилы отца, то рассказ Катерины об ее разрыве с женихом и о мрачном отчаянии юноши.

Все эти воспоминания туманили ее сознание, мелькая перед мысленным взором, как стая птиц над Нилом, которые летали и кружились в воздухе, часто растягиваясь подвижной сетью перед ее глазами и мешая наблюдать за тем, что происходил на другом берегу.

Наконец, в третьем часу, когда дамаскинка вернулась к больным, с улицы донесся стук копыт. Она снова подошла к окну. Ее сердце не билось так сильно даже в ту минуту, когда гермонтийская собака бросилась ночью на нее и Гирама в виридариуме. И сейчас Паула едва устояла на ногах, заслышав приближение всадника. К несчастью, кустарники в саду мешал разглядеть его. Это, должно быть, Орион! Но почему же он не сошел с седла, подъехав к воротам?… Нет, это другой: высокая фигура юноши виднелась бы над изгородью. Может, приехал гость к Руфинусу? Хозяин пошел навстречу посетителю, и тут дамаскинка узнала в нем не сына мукаукаса, а его малорослого писца. Посланец соскочил с мула, бросил поводья подошедшему конюху и вручил Руфинусу какой-то предмет, после чего без церемоний расположился на садовой скамейке. Между тем старик пошел к дому. Паула вдруг почувствовала себя обиженной. Неужели Орион послал ей деньги с посторонним?… Но нет, хозяин держал в руке что-то небольшое — пожалуй, письмо. Девушка побежала к нему навстречу, краснея за свою нетерпеливость.

Старик заметил это и сказал, подавая свиток:

— Тебе нечего опасаться, дочь героя. Молодой господин не приехал сам. Он, по-видимому, предпочитает объясняться письменно, что, конечно, будет лучше для обеих сторон.

Паула утвердительно кивнула, взяла свиток и развернула его. Разрывая нитку с восковой печатью, она чувствовала, что кровь бросилась ей в голову и руки дрожали.

— Посланец ждет ответа, — сказал Руфинус, прежде чем девушка принялась читать. — Я буду внизу. Ты можешь позвать меня каждую минуту.

Паула ушла в комнату больного Рустема и с волнением прочитала следующее:

«Орион, сын покойного мукаукаса Георгия, приветствует свою двоюродную сестру, дочь благородного Фомы из Дамаска.

Я уничтожил много писем, прежде чем написал это».

Паула недоверчиво пожала плечами и читала дальше:

«Мне хотелось бы объяснить тебе письменно нечто необходимое для нашего обоюдного счастья. Я буду одновременно просить и советовать».

«Советовать — он!» — подумала девушка, надменно сжимая губы.

Она читала дальше:

«Пусть сердце твое смягчится в память о том, кто любил тебя, как родную дочь, и, умирая, желал благословить на брак со своим сыном, несмотря на различие наших вероисповеданий. Тогда ты выслушаешь внимательно слова несчастнейшего из людей и разрешишь мне то, чего я прошу у тебя и требую именем покойного отца»…

— Требую… — повторила Паула с пылающими щеками. — Вот как!

В ее глазах мелькнула досада, и руки схватили свиток за оба конца, как будто дамаскинка собиралась разорвать его пополам. Но ей бросились в глаза два слова: «Не бойся…» — и она сдержала свой порыв, разгладила ладонью измятый папирус и продолжила чтение с возрастающим волнением:

«Не бойся, что я буду говорить с тобой, как влюбленный для которого ты одна существуешь на свете. Я сознаю, как жестоко оскорбил тебя. Я боролся с тобой, как ни с одним врагом, но это не мешает мне продолжать любить тебя до последней минуты жизни».

Письмо опять подверглось опасности быть разорванным в клочья, но сейчас же лицо Паулы просветлело, как только она прочитала следующие слова, написанные четким почерком Ориона:

«Я понимаю, какая пропасть разверзлась между нами. Мой недостойный поступок лишил меня твоего уважения, твоей дружбы, и если всесильная любовь не совершит чуда в твоем сердце, я лишусь величайшего блаженства в жизни. Ты отомщена. Из-за тебя, только из-за тебя — слышишь ли это? — мой умирающий отец лишил меня своего благословения и проклял, узнав, что я покривил душой на суде».

Паула побледнела, читая эти строки. Так вот почему Орион так переменился, по словам Катерины! Здесь нельзя было подозревать обмана. И ради нее отец проклял единственного любимого сына!… Как это случилось? Разве Филипп ничего не заметил или свято хранил чужую тайну?… Несчастный юноша!… Да, она должна с ним переговорить. Она не успокоится до тех пор, пока не узнает сути дела.

«Я решился признаться тебе во всем, — было написано дальше, — решился сказать, что моя жизнь разбита, и потому я хочу направить всю силу воли и ума на то, чтобы сделаться достойным моих предков. Теперь прошу лишь одного: выслушай меня. Ни один взгляд, ни одно слово не выдадут того, что бушует в моей груди, угрожая мне гибелью. Дочитай терпеливо мое письмо до конца — это крайне важно не только для меня, но и для тебя. Вскоре ты получишь с процентами свой капитал, хранившийся у моего отца. Но в настоящее смутное время тебе будет трудно уберечь эти деньги. Подумай: как арабы сменили в Египте византийцев, так могут вслед за ними напасть на нашу страну персы, авары [55]или еще какие-нибудь народы покуда нам вовсе не известные. Если нашему отечеству недостало силы одолеть горсть людей, приехавших верхом на верблюдах, жалких жителей пустыни, то, конечно, оно не устоит и перед другими завоевателями. Тебе следовало бы, по примеру наших предков, вручить свой капитал крупным торговцам в Александрии, но там одна фирма разоряется вслед за другой. Спрятать или закопать свои деньги в землю — нелепо, так как они в этом случае не приносят прибыли. Тебе, пожалуй, придется бежать из Египта: вообще теперь нельзя ручаться ни за что. Но женщины не понимают толку в денежных делах, и потому предоставь обсудить их за тебя нам, мужчинам: врачу Филиппу, Руфинусу, мне и Нилусу, которого ты знаешь как человека неподкупной честности. Предлагаю тебе устроить завтра же эти переговоры в доме твоих хозяев. Ты можешь присутствовать при них или нет. Но, когда мы, мужчины, придем к соглашению, то — прошу и умоляю — выслушай меня без свидетелей, с глазу на глаз. Здесь вопрос идет о моем и твоем счастье. Я нуждаюсь в твоем уважении, оно необходимо мне, как воздух, иначе вся моя жизнь потеряет смысл, и я сделаюсь недостойным своего призвания. Отвечай моему посланцу: «Да», если ты решилась исполнить мою просьбу, и тогда я буду избавлен от мучительной неизвестности. В противном случае Нилус сегодня же вручит тебе твой капитал. Но если ты позволишь, я приду завтра утром. Да сохранит тебя Господь, и пусть твоя благородная, гордая душа смягчится, сделавшись доступной чувству сострадания».

Паула с тяжелым вздохом опустила свиток на колени, и долго оставалась у окна в глубокой задумчивости. Потом она позвала Пульхерию, поручила ей наблюдать за больным Рустемом, и когда дочь Руфинуса с участием спросила Паулу, почему она так бледна, дамаскинка поцеловала ее в губы и в глаза, воскликнув ласковым тоном: «Доброе, счастливое дитя!» После этого она ушла в свои комнаты, чтобы вторично прочитать письмо. Да, перед ней был прежний Орион, каким он вернулся домой и оставался до ссоры с ней. Но ведь этот юноша — поэт, и сама природа одарила его способностью привлекать к себе людские сердца. Однако, нет! Его слова дышат искренностью; даже Филипп говорил, что Орион обладает пылкой, любящей душой. Отпетый негодяй не станет шутить отцовским проклятием. Перечитывая то место письма, где сын мукаукаса с раскаянием называл себя неправедным судьей, дамаскинка не могла не сознаться, что теперь их роли переменились, и Орион больше пострадал из-за нее, чем она от его вероломства. Пауле снова представилось бледное лицо двоюродного брата, каким она видела его на кладбище, и если бы он явился в эту минуту перед ней, девушка подошла бы к нему, протянула руку и выразила свое сочувствие его горю.

Ознакомительная версия.