— Господи боже, ты хочешь сказать, что это Тимо ударил тебя саблей по лицу?! — Даже не знаю, почему это меня так напугало.
— Ничего не попишешь, он. Нечаянно, само собой понятно.
— И что же он сделал?
— Дак он не понял.
— Конечно, в суматохе. А потом?
— Потом думал, что это француз ударил.
— Ну, а когда узнал? — Мне вдруг стало ужасно важно услышать, что Тимо сделал, когда он узнал, что этот злополучный удар нанесен им самим.
— Я спрашиваю, что он сделал, когда узнал?
— …Дак он так и не узнал.
И выяснилось, что Тимо помогал Тийту держаться в седле до тех пор, пока они через реку скакали в казармы. Он велел отвести Тийта в лазарет и у самого Барклая потребовал ему крест на грудь за храбрость. Но до сего дня Тимо так и не знает, какое непоправимое несчастье он причинил своему верному денщику.
Тийт сказал, глядя в темноту:
— Чего ради мне было потом ему старое поминать…
Я спросил:
— Ну, а другие? Этот Львович, к примеру?
Тийт сказал:
— Дак ведь там никого других-то не было. А Львовичу тому и самому туго пришлось, он и не видал ничего…
— Но ведь кому ни на есть ты об этом говорил?
— Нет, никому не говорил.
— А почему же тогда вдруг мне рассказал?
Тийт пожал плечами:
— А черт его знает почему. Бывает, язык вдруг развяжется…
Сегодня вечером здесь у себя я долго думал, что заставило Тийта вдруг рассказать мне эту давнюю историю. Может быть, желание, чтобы хоть один человек на свете узнал об этом роковом ударе и чтобы таким путем открылась правда. Бог его знает. Но как зловеще для Тимо значение этого давнего события, годами висевшего над ним черной тенью. Господи, видно, над Тимо в самом деле тяготеет проклятие: он хотел поразить врага, а при этом лишил глаза преданного ему человека. Позже он хотел сделать небывало счастливой любимую женщину, а сделал ее несчастной. И он, желая уничтожить слепоту, подлость и несправедливость в Российской империи — поднял руку на самого царя — и погубил самого себя.
Четверг, 13 сентября 1828 г.
Теперь по обыкновению мне следует отчитаться здесь в моей последней пярнуской поездке.
Я приехал туда шестого. В городе имеется гостиница, даже две. Но поскольку Розенплентер дал мне понять, что я ему не докучаю, а остановиться в доме пастора по многим соображениям самое безобидное, я принял его приглашение и снова оказался под его кровом.
На этот раз, кажется, господь бог в самом деле благословил нашу затею.
К моему приезду Снидер был уже в Пярну. За несколько дней до того он вошел в гавань, и, проходя мимо, я видел его славный трехмачтовый «Амеланд». Для того чтобы никому не мозолить глаза и не запомниться, я сначала держался от корабля подальше. В первый же вечер моего приезда капитан Снидер, по-прежнему бодрый, пришел к Розенплентеру на чай, и, в то время когда пастор из деликатности ушел гулять по саду, а жена его наверху укладывала детей спать, мы договорились с капитаном о необходимых подробностях.
Тысячу рублей золотом — еще до отъезда. Вторую тысячу — в первой же безопасной гавани. Выход в море при благоприятной погоде, скажем, на заре в понедельник 16-го или во вторник 17-го. Но раньше. А если понадобится, то и несколько позднее, это само собой разумеется.
Снидер сам сунул мне в руку конец другой нити: капитан гаванской охраны имел обыкновение обедать у Ингерфельда. Должен сказать, что ввязываться в следующий этап этого дела мне до мозга костей нежелательно. Не только из-за риска, который я тем самым навлекаю на свою голову. Но в силу необходимости лицедействовать, что мне само по себе абсолютно чуждо. Однако где-то на улице, за зимней гаванью, я как бы подтолкнул себя, быстро зашагал по мокрым от грибного дождичка булыжникам и распахнул стеклянную дверь ресторации. За столиком, недалеко от прилавка, сидел темноволосый, с обветренным лицом, ширококостный человек в капитанском кителе с засаленным воротником и громко хлебал суп. Точно ринувшись разом в холодную воду, я пересек помещение и попросил разрешения присесть за его стол. Он бросил на меня несколько удивленный взгляд и кивнул. И вот мы сидим вместе. Я велел подать бутылку опорто («Амеланд» позавчера привез его) и два стакана. Представился я как лейтенант картографического отряда в отставке… такой-то… (ибо явно нужно было, чтобы разговор вели между собой офицеры) и наполнил оба стакана. Должен признаться, что теперь, когда я уже окунулся в воду и плавание было неотвратимо, мне хотелось плыть как молено более умело, и первые удачные взмахи доставили мне известное удовольствие.
Я сообщил моему собеседнику приблизительно следующее: работая картографом (главным образом над морскими картами), я испортил себе глаза, и врачи посоветовали мне морской воздух и такую работу, где приходилось бы смотреть вдаль. Я спросил, не найдется ли у него в гаванской охране подходящей для меня должности — подходящей для моего скромного чина. Или, если господин капитан сам этого вопроса решить не может, не согласился ли бы он поддержать мою просьбу перед своим начальством? При этом я заказал к жаркому вторую бутылку. Напоследок я сказал ему, что очень радуюсь знакомству с ним и был бы ужасно огорчен, если бы он не позволил мне заплатить за его обед. Он оказался понятливым человеком и не стал меня огорчать. Он обещал мне подумать, и мы условились, что на следующий день будем опять здесь же вместе обедать. Что и состоялось. При этом вечером мы еще добавили у Паркмана, и помимо того я сунул ему в карман несколько добрых рублей на пиво и водку для него и его команды. Мы расстались большими друзьями. Мне казалось, что я завоевал полное доверие капитана с помощью двух совершенно равных обстоятельств: тем, что, во-первых, действительно проявил себя знатоком военных карт (об этом он мог судить), и тем, что, будучи лейтенантом в отставке, не скупился выказывать должное уважение капитану, находящемуся на службе. Итак, господин капитан Гланс торжественно заверил меня, что поговорит обо мне со своим другом генералом, не помню, как его фамилия. А я заверил его, что через неделю, когда я улажу свои дела и вернусь обратно, устрою ему и его достойной команде пир на весь мир. При этом я отлично понимал, что он надует меня и не подумает выполнить своего обещания, а я надую его тем, что в точности свое обещание выполню…
Вчера, торопливо входя в Кивиялг, я намеревался тихо, но настойчиво сказать Ээве, что надо побыстрее сложить самые дорогие вещи в неброские чемоданы. Однако комнаты Ээвы и Юрика оказались пустыми, а комната Тимо, как обычно, на замке, и никто на стук не отозвался. Кэспер сообщил мне, что госпожа с молодым барчуком еще не вернулись из столицы, а барин, должно быть, поехал кататься верхом…
К обеду Тимо вернулся с катанья. Он как-то очень спокойно выслушал мои торопливый рассказ, и лицо его при этом не дрогнуло. Он был так спокоен, что я уже усомнился, интересует ли его вообще побег, который я для него устраиваю. Все же, когда я сказал, что корабль готов к отплытию на заре шестнадцатого, я заметил, что он зажмурил глаза и глубоко вздохнул. Но тут же снова открыл их, вынул из внутреннего кармана письмо от Ээвы и протянул мне: «Читай! На этот раз ничего не получится».
Ээва писала из Царского, она выражала надежду, что здоровье дорогого Тимоши за это время не ухудшилось. Ибо сейчас это было бы особенно огорчительно, поскольку их сын Юрик при самом большом желании не может предстать перед постелью больного отца. Хотя Ээве удалось получить любезное согласие директора на его поездку домой, но Господь счел нужным самого Юрика уложить вчера в постель с сильной лихорадкой и опасной болью в горле. Лицейский врач, страшась заразности, велел совершенно изолировать его комнату, так что даже мать и то с большими предосторожностями допускают за ним ухаживать.
И Ээва заканчивала письмо словами, которые я точно запомнил:
«Дорогой Тимоша, мне не остается ничего другого, как только ухаживать за нашим мальчиком до тех пор, пока он не поправится, на что я всем сердцем уповаю. Я люблю вас обоих и молюсь за вас.
По-прежнему твоя К»
Тимо тут же вынул из шкатулки и подал мне десять золотых империалов, которые он попросил послать или как-то переправить пастору Розенплентеру для передачи капитану Снидеру с извинением, что мы на этот раз зря его побеспокоили. Я хотел возразить, полагая, что мы все-таки можем еще подождать. Что, может быть, Ээва и Юрик все же успеют к тому времени приехать. Я сказал Тимо, что эти деньги молено дать Снидеру скорее для того, чтобы он согласился дольше пробыть в Пярну. Но Тимо покачал головой:
— Нет, Якоб, они никак не могут успеть. И сейчас важно не то, чтобы мы уехали, а чтобы Юрик поправился. Судя по письму Ээвы, я опасаюсь, что у него серьезное заболевание, которое называется angina maligna sive gangraenosa. Если это так, то молитвы Ээвы за его выздоровление обоснованны. И даже если они — бог даст — будут услышаны, выздоровление может затянуться на несколько месяцев.
