Они поцеловались…
Наступал рассвет 30 сентября 1938 года.
Малек высадил Яна на третьем дворе Града. Никто их по дороге в Прагу не остановил, в Град они тоже прошли беспрепятственно. Под балконом стояли черные автомашины министров. Тут же стояла машина советского полпреда с красным флажком.
Швейцар узнал Яна и позвонил доктору Регеру.
— Можете пройти, — сказал он, открывая замок.
Гобеленовый зал, где обычно президент принимал делегации, в это утро не пустовал.
В креслах вдоль стен молчаливо сидели люди. Это были корреспонденты пражских газет, иностранные журналисты.
Ян вошел в канцелярию Регера. Следующая дверь вела в рабочий кабинет президента…
Регер сидел спиной к столу и курил. Ян рассказал ему о своей миссии.
— Хотите, значит, узнать, что нового… Могу раскрыть тайну. В Мюнхене пришли к соглашению. От нас были только наблюдатели. Сегодня утром они вернулись из Мюнхена. Я разговаривал с Масаржиком. Он рассказал, как Чемберлен ознакомил их с решением конференции, которая началась вчера после обеда и закончилась сегодня в час ночи. Чемберлен предложил им посмотреть карту, на которой была обозначена территория, подлежащая немедленной оккупации германскими войсками. Он заявил, что четыре державы считают вопрос решенным. Единственное, что может сделать пражское правительство, это послать не позднее пяти часов сегодняшнего дня в Берлин представителя, чтобы определить способ передачи германским войскам наших пограничных районов со всем населением, заводами, железными дорогами, а главное, со всеми укреплениями и оружием. 1 октября германские войска выступают…
Обо всем этом Регер рассказывал, как о забавном анекдоте.
Ян, побледнев, прошептал:
— А мы как?
— А мы сейчас держим совет…
— А как Россия?
— Ага, вас интересует Россия? Раскрою вам, что там, в кабинете президента, сидит советский посол. Президент вызвал его сегодня утром, когда узнал о решении в Мюнхене. Но с ним еще не разговаривал. Посол ждет результатов заседания совета министров.
— А народ?
— Народ? Он еще ничего не знает. Будет плакать, а возможно, и бунтовать.
— Выходит, мы примем это?
— Паи кузен, наилучший для нас выход — это броситься в объятия Гитлера…
— И не стыдно вам!
— Тут быстро потеряешь всякий стыд и совесть, пан кузен.
— Значит, конец?
— Да, конец Чехословакии. Мы должны быть реалистами. Вспомните, маршал Гинденбург когда-то одобрил германскую капитуляцию.
— Но это было после поражения!
— Мы тоже потерпели поражение… от наших союзников и друзей…
Наступило молчание.
Регер наклонился к Яну и зашептал:
— Если однажды вы не расскажете немцам, что я выдал вам служебную тайну о сотрудничестве нашей полиции с гестапо против коммунистов, тогда я скажу еще одну занятную вещицу. Пан доктор Прейс в этот момент находится с частным визитом в Берлине. И еще. Тогдашний ночной визит в Град неделю назад был заранее обусловлен.
Ян не произнес в ответ ни слова. Он ожидал. Из окна смотрел на раскинувшуюся вдали Прагу. Она лежала перед ним — освещенная солнцем, проданная невеста.
В гобеленовом зале уже скопилась куча людей. Регер кричал по телефону:
— Больше никого сюда не пускайте! Мы в Граде или где? Еще митинг нам тут устроят! Пусть полиция займет третий двор!
Потом он вышел в приемную и сообщил журналистам:
— Через несколько минут, господа, вы узнаете результаты совещания…
Вернувшись, Регер сказал Яну:
— Везде будут беспорядки. Лучше всего бы скрыться за границу…
Ян ждал. Ждал до тех пор, пока не вышел генерал Горжец. У него было багровое лицо, но шел он твердым шагом. Ян встал. Поручик приветствовал генерала. Горжец не узнал его. Подойдя к Регеру, он резким тоном проговорил:
— Идите и передайте этому советскому послу, что пан президент извиняется. Он позвал его, но беседовать с ним уже не сможет. Мы приняли…
Регер пошел в кабинет президента, чтобы передать советскому послу слова Горжеца. Через минуту посол вышел из кабинета, миновал канцелярию Регера и гобеленовый зал. Знавшие его журналисты хотели обратиться с вопросами. Но посол махнул рукой и вышел. Через открытое окно раздался шум мотора отъезжавшей машины…
Генерал Горжец вошел в гобеленовый зал. Ян шел следом. Горжец осмотрел собравшихся людей, оглянулся и тогда узнал Яна Мартину. Нахмурился. Потрогав позолоченный ремень, он проговорил:
— Братья, мы встали на путь мира. Председатель правительства генерал Сыровы сегодня вечером сделает соответствующее заявление. По решению великих держав наши границы будут сокращены, зато сохранится жизнь многих людей… Мы уступили превосходящей силе, это нельзя считать бесчестным. Больше информации пока нет. Прошу вас разойтись! Иностранных журналистов, присутствующих здесь, прошу направиться для получения информации в соответствующие учреждения. Благодарю. — Он повернулся на каблуках, подойдя вплотную к Яну, сказал: — А вы, пан поручик, марш на фронт! В противном случае я прикажу вас немедленно арестовать!
— На фронт, который вы сдали?
— Идите! — закричал генерал.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Горжец стоял в нерешительности. Ян ответил:
— Я не могу оставаться офицером в армии, где вы служите генералом!
С этими словами Ян сорвал с погон звездочки и бросил к ногам Горжеца, после чего повернулся и пошел к выходу. Горжец стоял неподвижно. Кучка людей, ставших свидетелями этой сцены, начала было аплодировать.
Ян спускался по лестнице, думая, что опять его занесло. Надо держать себя!
Кто-то взял Яна за руку и сжал ее. Это был Владимир Иванов.
Под балконом продолжали еще стоять министерские машины. Не было только машины советского посла.
Толпа людей, стоявшая у статуи святого Иржи, смотрела вверх, на окна.
Ян Мартину и Владимир Иванов молча шли по Нерудовой улице.
Прага еще ничего не знала ни о предательстве, ни о том, что советские самолеты покинули Кбели и взяли курс на восток. Здесь им уже нечего было делать.
Ян приехал за Таней. Возвращалась она не в дом на Ольшанах, а в пансион «Кристалл». Она по-прежнему оставалась корреспондентом ТАСС Таней Поповой. Выписывалась Таня здоровой. Правда, чувствовала еще слабость, и ей приходилось держаться за руку Яна. Потихоньку, с трудом шли они по мрачным узким улицам, заполненным возбужденными толпами людей. Весь этот многотысячный поток мужчин, женщин и детей вливался на Вацлавскую площадь. От Музея до Мустека стояли толпы.
Из громкоговорителей печально раздавались аккорды «Вышеграда». Но сейчас они не служили прелюдией патетической песни. Огромные арфы словно плакали…
Раздался неприветливый, раздраженный голос. По мере того как он говорил, головы людей склонялись все ниже. Председатель правительства генерал Ян Сыровы, которого несколько дней назад мечом князя Вацлава благословлял на этот пост архиепископ в кафедральном соборе святого Вита, теперь сообщал чешскому народу, что тысячелетней чешской страны больше не существует.
— Я переживаю, — говорил он, — самый тяжелый момент своей жизни, ибо выполнение моего долга столь мучительно, что легче было бы умереть… Сила, выступившая в эти минуты против нас, вынуждает признать ее превосходство и сделать из этого выводы. В Мюнхене встретились представители четырех великих европейских держав и приняли решение призвать нас согласиться с новыми границами. У нас имелся выбор между отчаянной обороной, означавшей принесение в жертву не только всего взрослого мужского населения, но и детей и женщин, и принятием условий, которые по своей жестокости не имеют равных в истории…
Голос говорил, а площадь отвечала ему протяжным плачем.
— Мы хотели внести такой вклад в дело мира, который был нам по силам, но нас вынудили поступить иначе. Нас покинули…
— Россия не покинула нас! Мы покинули Россию! — раздался чей-то голос, но он был заглушен голосом из репродуктора.
— Выбирая между сокращением границ и гибелью народа, — оправдывался перед народом и всем миром генерал, — мы руководствовались тем, что нашим священным долгом должно было быть сохранение жизни людей, чтобы из этих суровых дней мы не вышли ослабленными и никогда не отказывались от мысли, что наш парод снова воспрянет, как это было не раз в прошлом…
Голос из репродуктора уже никто не слушал. Все люди плакали. Плакали от горя, позора и гнева. Плакали, потому что раздавшийся по радио неприветливый, раздраженный голос хоронил их родину…
В эти минуты Таня закрыла глаза. Что-то заставило ее опуститься на колени, как и других женщин на темной площади.
На камни закапали не переставая Танины слезы.
