Шахин-эфенди спросил Неджиба, почему он не выходит на улицу. Тот ответил несколько задумчивым и даже печальным тоном:
— Совершенно естественно, что греки свободно себя чувствуют в Сарыова, шатаются по городу и творят всякие непристойности. Это я понимаю и могу согласиться: сегодня торжествует право их меча. Конечно, наступит день, когда, опираясь на право наших мечей, мы предъявим им свои претензии. Но понимаешь, не могу я смотреть на их физиономии. Ты справедливо говоришь, я человек неуравновешенный. Мысли мои не всегда совпадают с поступками... Так что лучше посидеть мне дома, ты уж меня извини.
Прошло всего несколько дней, и случилось событие, трагическим образом подтвердившее, насколько бедный Неджиб был прав в своих опасениях.
В пятницу Неджиб отправился на базар, но, по пути встретив товарищей, поддался их настойчивым уговорам и уселся с ними в кофейне на площади около мечети.
Как раз в эти дни греки одержали новую победу под Бурсой и пребывали по этому случаю в самом отличном настроении. На улицах то и дело слышались звуки шарманки...
В кофейне за соседним столиком старик, секретарь вакуфного управления, рассказывал, что совсем недавно вечером греки ворвались в дом его соседа якобы в поисках оружия, и греческий офицер изнасиловал совсем молоденькую девушку.
Слушая рассказ, Неджиб нервничал, злился, лицо его побледнело, на висках вздулись вены. Он уже дважды вставал, чтобы уйти, но товарищи силой усаживали его на место. Наконец он поднялся в третий раз, твёрдо решив больше никого не слушать и отправиться домой, как внезапно перед кофейней появились греческие жандармы.
— Эйвах, опять оружие ищут,— сказал один из приятелей Неджиба.
Греки по-прежнему относились с подозрением к жителям Сарыова. То и дело они устраивали облавы на улицах, хватали прохожих, обыскивали посетителей кофеен, рыскали по лавкам и магазинам.
Население уже привыкло к подобным представлениям: когда подходили солдаты, люди покорно вставали и поднимали руки.
Церемония обыска показалась вдруг Неджибу позорнее самой мучительной пытки. Сначала обыскали седобородого ходжу, потом старика, судейского чиновника. Когда жандармы заставили встать полковника, вышедшего в отставку после ранения во время мировой войны, Неджиб ругался сквозь стиснутые зубы. Товарищи вцепились в него и умоляюще зашептали:
— Аман, что ты делаешь?..
Но Неджиб ничего не слышал, широко раскрыв глаза, он смотрел на старого офицера, который с трудом поднимал искалеченную руку.
— Низко! Подло! Разве это можно вынести!..— хрипел инженер, корчась в конвульсиях, как будто его тяжело ранили.
Дошла очередь до их столика, и все, кроме Неджиба, встали. Солдат с изуродованным лицом, густо покрытым веснушками, шарил по карманам, потом, обращаясь к Неджибу, сказал по-турецки:
— Ну-ка вставай! Чего сидишь?..
Инженер молча продолжал сидеть. Один из его товарищей, зная неукротимый характер Неджиба, взял его за руку и, задыхаясь от волнения, прошептал:
— Ради бога, Неджиб!..— Но тот вырвал резким движением руку.
Солдат разозлился.
— Эй, ты! Тебе говорят по-турецки, не понимаешь, что ли?
Как пружина, вскочил Неджиб на ноги, и в то же мгновение в воздухе мелькнул его кулак. Греки кинулись на инженера. Но тот схватил с соседнего стола кальян и обрушил его на голову одного из жандармов. Кальян разлетелся вдребезги, а солдат, точно поражённый молнией, покатился между стульев...
Через секунду на базаре, в кофейнях началась паника. Люди ринулись к выходу, давя друг друга, опрокидывая столы и стулья; с грохотом опускались железные ставни лавок.
Неджиб уже схватил другой кальян и шагнул навстречу врагам. Греки в страхе отступили, оставив на поле битвы своих истекающих кровью, поверженных товарищей. Инженер решил воспользоваться всеобщим замешательством и скрыться, но, видимо, в последнюю минуту растерялся и побежал почему-то прямо во двор мечети. В воротах он вдруг споткнулся о камень и упал ничком, всё ещё держа кальян в руках...
Подняться Неджиб уже не смог. Подоспели пришедшие в себя жандармы. Они окружили его и тут же прикончили штыками и прикладами...
Глава пятая
Шахин-эфенди обезумел от горя. Он перестал есть, пить.
Днём он разговаривал сам с собой:
— Ушли все, кого я любил на этом свете, все умерли... Пора и мне в дорогу... Я должен умереть...
А по ночам до самого утра Шахин слышал во сне голос Неджиба — ясный, громкий, такой же сильный, как в жизни... И Неджиб кричал: «Доган-бей!.. Доган-бей!..» — звал его, сердился и смеялся...
Этот новый страшный удар — потеря любимого друга — поразил Шахина гораздо сильнее, чем все прежние, и, может быть, он бы и не оправился, если бы смерть Неджиба не взвалила на его плечи новые обязанности: надо было заботиться о старой матери Неджиба и его вдове-сестре, которые теперь остались беспомощные и одинокие.
«О господи, что за странная судьба? — думал Шахин.— Ведь у меня никого не было на всём божьем свете. Всегда один, и в этом моя великая сила! А теперь? Теперь я стал отцом многих детей: я связан по рукам и ногам. Я не могу, не имею права вот так, запросто, лечь, вытянуть ноги и... спокойно умереть... Не могу, потому что целая орава несчастных ждёт меня каждый вечер, ждёт, когда я постучусь к ним в дверь, чтобы принести кусок хлеба или слово утешения...»
Время шло, и Шахин перестал ощущать так остро потерю друга, хотя он думал, что не перенесёт горя. Острота боли притупилась, потому что каждый новый день приносил новые трудности, тысячи новых опасностей и волнений. Шахин так уставал и духовно и физически, что уже не в состоянии был следить за своими собственными чувствами и переживаниями. Каждый день он видел вокруг себя всё новые страдания и несчастья, и по сравнению с ними его душевные муки, рождаемые воспоминаниями, постепенно тускнели, бледнели, и вместе с ними таял живой образ Неджиба, сливался с другими поблекшими образами далёкого прошлого, которые бережно хранит в каком-нибудь уголке человеческая память...
И каждый новый день приносил новые вести, особенно радостные из глубины Анатолии, которые вдохновляли Шахина, возвращая его к жизни.
И если греки начинали сильнее притеснять население, больше безобразничать, мародерничать, если в Новом квартале, сверкавшем каждую ночь со времени оккупации праздничной иллюминацией, стихали звуки шарманки и прерывалось веселье, Шахин-эфенди радовался, считая это хорошим признаком: «Новый квартал сегодня невесел, значит, наши продвинулись ещё на один шаг вперёд»,— ведь получить точные сведения из-за линии фронта было почти невозможно.
С каждым днём у Шахина появлялись всё новые обязанности в Сарыова, новые поручения, которые он выполнял молча и безропотно.
Как-то Шахин разговорился с одним молодым офицером, капитаном, который в своё время не смог бежать, так как в день взятия города лежал в тифу.
— Наши партизаны всё время теснят греков. Все говорят, что внутри страны уже формируется регулярная армия... А я тут, как в ловушке,— жаловался молодой человек.— Что делать? Уж сколько раз я подумывал бежать... Только не хочется зря рисковать. Бежать и сразу же попасться, погибнуть и не сразиться с этими... Нет, так нельзя. Сегодня наша страна не может жертвовать ни одним человеком...
— Ты прав. Ты нужный человек и смелый офицер, и здесь тебе делать нечего. Надо присоединиться к армии или, по крайней мере, к партизанам. Я сделаю всё, чтобы помочь тебе,— обещал Шахин.
И хотя офицер не поверил этим словам, в голове Шахина-эфенди уже созрел дерзкий план.
В тот же день он обратился к греческому командованию.
— Наши крестьяне очень невежественны, ничего не понимают... ни своих выгод, ни добра, которое для них творят... Поэтому они поддаются уговорам мятежников, идут на поводу у эшкия. Не хотят подчиняться греческим властям, в результате сами же себе вредят... Следовало бы в окрестные села послать проповедников, людей надёжных, которым можно доверять. Пусть они уговорят народ.
Командованию эта идея понравилась. Была создана комиссия для отбора проповедников, куда вошёл и Шахин-эфенди.
И очень скоро молодой офицер, так стремившийся бежать из Сарыова, отправился в далёкий путь. Он был одет в джуббе, зелёная чалма украшала его голову, а через плечо висела перемётная сума. На руки ему был выдан мандат проповедника с подлинной печатью комендатуры Сарыова, с этими документами он мог благополучно добраться, куда ему было нужно.
И хотя Шахину грозила постоянная опасность расстрела, он не удовлетворился своей первой удачей. Он продолжал тайком разыскивать в городе людей, которым можно было бы вручить мандаты проповедников.
Около десяти офицеров и унтер-офицеров, задержавшихся по каким-либо причинам в Сарыова, один за другим покинули оккупированный город и под видом проповедников перебрались через линию фронта.
