Ознакомительная версия.
Но самое ужасное в этой сказке то, что и тогда, когда появляется освободитель советского стада от рабства — храбрый воробей, — то стадо быкомордастое старается забодать его, затоптать его, лишь бы он, воробей, Тараканище не потревожил! И в этих строчках — вся безнадега попытки освобождения советского народа от рабства. За одиннадцать лет жизни в этом стаде я только об одном герое узнал, который, быть может, ценою своей жизни напечатал на обложках школьных тетрадок: «Долой СССР!» Это был единственный храбрый воробей из миллионов трусливых скотов!! — так ничтожен в СССР процент смелых людей. А скотам трусливым нужна ли свобода?
«О, люди, люди! Порождение крокодилов, как сказал Карл Моор! — воскликнул граф, потрясая руками над толпой. — Я узнаю вас, во все времена вы достойны самих себя!»
Конец репортажа 10
Репортаж 11
Байкал и валет червей
Славное море — священный Байкал…
(Песня)
Валет червей: для сердца — приятный гость, для судьбы — несбывшаяся надежда.
(Толкователь карт)
Прошло полгода.
Время — 29 апреля 1939 г.
Возраст — 12 лет.
Место — г. Иркутск.
Там, где кончается асфальт, там начинается Сибирь. Из многих бед у России только две: дураки и дороги. Дорогой в Сибири называют то место, по которому едут не от большого ума. Колесо истории после сотворения мира сразу застряло на сибирских дорогах. Но если во времена Кучума сибирские дороги были просто опасны для проезда, то ныне они похожи на «полосы препятствий на танкоопасных направлениях». Даже гусеничные трактора в Сибири держатся от дорог подальше.
Дорога к Байкалу, по правому берегу Ангары, камениста, а потому хорошо сохранилась. В сухую погоду по ней можно ехать даже на колесах, если водитель сибиряк, для которого тормоз — деталь лишняя, а подвеска кузова после первой профилактики у машин — безрессорная. Хорошая сибирская дорога состоит из колдобин меж обочинами. Обочины исчезают иногда, но колдобины остаются всегда! После ремонта дороги по сибирской технологии колдобины берут реванш, становясь буграми. Так как ремонтируют дороги в Сибири всегда, даже зимой, то бугры и колдобины меняются местами перманентно.
Весело прыгая по буграм и колдобинам дороги, наш маленький автобус лихо трясет внутри фанерного чрева, раскаленного весенним солнышком, живописный конгломерат из сидоров, углов, скрипух и дюжины ко всему приученных чалдонов и чалдоночек, крепко законсервированных в собственном поту. Говорят, в развратных заграницах изобрели для загнивающей буржуазии потрясный аттракцион: «Русские горки». И трясут буржуев до полного посинения, вытряхивая из них кишки и валюту. Хотя «того, что бывает в развратной загранице, у нас нет и быть не может!», однако есть в Сибири кое-что помохначе «того». Не менее потрясающий и душу вытрясающий аттракцион бесплатно прилагается к любой автобусной поездке.
Идет второй час изнурительной тряски, а я не перестаю удивляться: как наш автобус делает такой большой шум, не распадаясь при этом на запчасти? В отчаянном единоборстве с ухабистой дорогой автобус упрямо перелезает с одной горушки на другую. Залезая на каждую горушку, автобус громко бренчит фанерной коробкой кузова и свирепо рычит, скрежеща внутренностями, а едва забравшись, оглушительно пукает выхлопной трубой, гордо оповещая Приангарье о победе над кознями коварной дороги.
Внутри фанерного ящика, который называется по-парижски красиво — «салон», душно, пыльно, а единственное окно не открывается. Пыль забивается в волосы, нос, уши, намертво клеится к потным лицам по-сибирски терпеливых пассажиров. Пыли на пассажирах собралось столько, что воздух в наглухо запечатанном «салоне» должен бы стать почище, если бы сквозь щели в полу вместе с выхлопными газами не пробивались сюда новые порции пыли.
Мое место далеко от единственного окна. Это располагает к печальным размышлениям, чем я и занимаюсь под чувствительные пинки со стороны моего деревянного сиденья. От крепких пенделей мысли мои то перескакивают с одного на другое, то повторяются, как на заезженной пластинке. Как ни крути, а в том, что случилось и уже непоправимо, виноват я! Лох! Мудак!! Дур-р-рак малохольный… Высоко подбрасывает меня вместе с застрявшей мыслей жестокое и жесткое сиденье.
Увы, слова «Какой я был дурак!», свидетельствуют не о зарождении ума, а об излишнем оптимизме, потому что признать себя дураком в прошлом — не значит не стать им в будущем. А ведь все можно было тогда повернуть по-другому, чтобы не было сейчас таких самокритичных откровений! Начиная с того дня, когда пропустил я мимо ушей слова Валета «Я один на льдине…», и кончая последним днем, когда можно было купить молчание Фугаса за несколько кусков… Как жаль, что умные мысли ко мне приходят редко и поздно. «Задним умом», то есть из того места, которому сейчас так достается! А бывает ли передний ум, если опыт приходит тогда, когда все позади? И сколько умных мыслей тратится из-за одной глупой потому, что глупая мысль всегда выскакивает впереди умных?! Как и дураки в этом мире.
* * *
А утро было тогда солнечное, весеннее… В улан-удинской гостинице «Селенга» я и Валет спускаемся вниз, в кафе. В вестибюле в деревянной кадке грустно чахнет пыльная пальма со зловещим названием на загадочном гостиничном языке: «ГУГУУ.ИН № 432». Взглянув с сочувствием на пальму, произрастающую из бычков и харчков в неопрятной кадке, Валет декламирует строчки грустного стихотворения, написанного будто бы для этой несчастной пальмы:
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет…
Из кресла за кадкой пальмы поднимается мужчина средних лет со среднестатистической физиономией: слегка курносой, с глубоко посаженными глазами водянистого цвета. Низкий лоб задрапирован модной прической «Бокс». Таких туповатых физиономий в Сибири сейчас много. Это пришлые-ушлые понаехавшие из России. Но что-то в нем настораживает: и массивная челюсть, придающая лицу выражение жестокой силы, и плечи, ширину которых подчеркивает покрой модного пальто «Реглан» с талией, перехваченной поясом.
Увидев его, Валет подчеркнуто спокойно протягивает мне ключ от номера:
— Посиди в номере. У меня каляк… тет-а-тет.
Я знаю, что Валет порвал связь с московской ельней, а от сибирской держится подальше. Мне становится тревожно. Но не привык я переспрашивать. Надо — Валет расскажет.
Валет возвращается расстроенный. Молча достает из тумбочки конверт и бумагу. Пишет и рвет написанное, пишет снова. Запечатав письмо, дает мне.
— Уезжаю я, Рыжик… на Байкал… точнее — не знаю… с Фугасом на толковище… другого выхода нет. Лопухнулся я… они, падлы, Ирку накнокали. Если не приду на толковище — отовсюду в иркутскую ельню звякнут. Там на мое имя вызовут Ирку, перепустят на колхоз, а в западло замочат. Прищемили меня за это самое… за душу. А воры слово держат.
Говорит Валет отрывисто, бессвязно. Я чувствую, как напряжены его нервы, и не лезу с глупыми вопросами и беспомощными советами. А зря… Если б не спеша подумать, то можно было повернуть иначе… если бы подумать, если бы не спешить… Видно, за очень больное место прищемили Валета — за любовь его! Не думал Валет — на все соглашался.
— Номер в гостинице за три дня оплачен, — продолжает Валет, — держи сару… тут около куска… Возьми и бока рыжие… Делай, что говорю. Остальное в письме. И ни-ка-кой самодеятельности! Надеюсь, обойдется… если сибиряки не будут москвичам жопы лизать. В Москве у меня конфликт с подонком из авторитетов… трекнул я, что Факир — мой отец, а он меня — жидом пархатым… вот в оборотку и обидел я его… Жди три дня, не ломай рога, сиди тихо! Если не вернусь — никуда не суй рога, а мотай в Иркутск. Адрес на письме.
Ништяк, Рыжик! Бывало хуже… в девятнадцатом, когда Одессу грабили три банды: Котовского, Мишки Япончика и Ваньки Упыря. Тогда оптимист Мойша Глейзер сказал: «Шща, господа! Это таки не большевики! Не бывает так плохо, щоб не могло бы стать хужее!»
Задумавшись, Валет нервно меряет комнату шагами из угла в угол, мурлыкая дурашливую одесскую песенку:
Вот вам одесский юмор:
Начальник взял да умер!
Вот вам одесский номер:
Начальник взял да помер!..
Остановившись посреди комнаты, тряхнул Валет пышной каштановой шевелюрой, будто бы вытряхнул из головы скверную мысль, улыбнулся:
— Мудрый Соломон, сын царя Давида, говаривал: «Есть на все Господня воля — век мне воли не видать!» Первую половинку этой фразы в Библию записали, вторую — изучают… Прав Соломон Давидович! Пришла пора завязать — надо с этим делом кончать! Жадность не только фрайера губит… Залетают, когда при казне за прикупом тянутся! Как говорил Мойша Глейзер: «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи!» Может, все к лучшему! Завяжу на толковище… чин-чин! — кину в общак — сколь назначат — форсов хватит! Проживем!
Ознакомительная версия.
