— Ну уж нет, — возразил Бобби-мой-мальчик. — Я хочу знать, сэр…
— Ты меня не любишь, Бобби, — поспешно произнесла Герши. — Иначе ты не позволил бы ему ни секунды оставаться у нас в доме после того, как он оскорбил меня.
— Так он оскорбил тебя? — Он извлек из-за себя Герши и нежно посмотрел на нее. — Тогда совсем другое дело, любовь моя. Тогда этому хаму следует задать хорошую взбучку.
— Ты тупоголовый грубиян, у которого вместо рук два окорока, — возмутился я, — а Герши за всю свою жизнь не сказала и слова правды.
— Хватит, — произнес Бобби-мой-мальчик, сжимая огромные кулачищи.
— Бобби! Не надо! Ты убьешь его!
— А как же иначе, — заявил свирепый англичанин. — Все кости переломаю этому наглому лягушонку.
— Ну пожалуйста, — проговорила Герши, дергая его за рукав. — Дорогой! Я хочу, чтобы мы остались вдвоем в нашем маленьком домике. (В «маленьком домике» было пятнадцать комнат и две ванны.) Пусть он уходит. Va t'en! — проговорила она, а потом быстро заговорила на арго. Она желала мне поджариться на сковородке, сказала, что если увидит меня и через сто лет, то это будет слишком рано; чтобы я убирался ко всем чертям; чтоб духу моего тут не было, иначе ее суженый оставит от меня «рожки да ножки».
Пока ее суженый шевелил извилиной, не зная, что ему делать, я бочком двинулся к двери. В ту минуту, когда я взялся за дверную ручку, он стряхнул с себя Герши и кинулся ко мне. Она вскрикнула, я тявкнул словно пекинес, на которого набросился датский дог.
Бобби-мой-мальчик нежно взял меня за шиворот, приподнял над полом и, открыв дверь, разжал пальцы. После этого он отряхнул руки. Если бы я исчез из жизни Герши каким-то иным, более пристойным способом, то, возможно, однажды я бы вернулся к ней.
Но мир тесен, далеко не уйдешь. Когда я вновь обрел самоуважение, мне захотелось позабыть Бобби-моего-мальчика и Герши, которую он, думаю, любил всем сердцем, как и она его. Я был ими сыт по горло. И я решил заняться собственным здоровьем. В Виши я лечил печень, в Сен-Этьен де Бегорри — гайморовы полости, в Вернеле-Бэн — желудочные заболевания. Как бы далеко я ни забирался, Герши словно следовала за мной. От родных Мишеля в Саре я узнал, что Герши была взята на содержание par un duc anglais[86]. В Прадесе один пожилой художник только и говорил о том, как некогда писал ее портрет.
Излечившись от телесных недугов и залечив душевные раны, я вернулся в Париж. Я давно полюбил прекрасную свою родину и готов был хоть всю жизнь исследовать долины Пиренеев или бродить по берегам Роны. Я больше ни разу не покинул Францию по своей воле и, попав в плен, тотчас сбежал. Сбежал не потому, что я смел или дерзок, а потому, что тосковал по дому.
Актеры, с которыми я иногда встречался до войны, спрашивали у меня, где Герши, что с ней, или же сами рассказывали о том, что слышали о ней. Потом кто-то сообщил мне, будто ей предложили на выгодных условиях выступить в Берлине — это случилось в 1913 году. Я обрадовался, что дела у Герши идут на лад, и попытался выкинуть ее из головы.
Начавшаяся война стерла память о ней, как стерла и все остальное. Но в окопах в руках одного «poilu»[87] я увидел газетную вырезку с ее фотографией. Он разглядывал ее, вытаскивая сначала один башмак, потом другой из грязи, в которой увяз. Увидев меня, офицера, он сунул вырезку в карман грязного френча, после чего нехотя откозырял.
В плену я часто вспоминал о ней. Вспоминал об ужинах в ресторане Максима, Хорхера или иных заведениях, где кормили лучше всего. После побега из плена я получил трехнедельный отпуск, а затем, прежде чем вернуться на фронт, отправился поправлять здоровье в Виттель. В Париже меня отыскал низенький упрямый человечек. Это был месье Ляду, сотрудник Deuxième Bureau[88]. Он поинтересовался, что известно капитану Лябогу, герою Франции, о женщине по имени Мата Хари.
Я убил Мата Хари в целях самозащиты, из мести, от пресыщения. И еще оттого, что она избегала меня.
Точно большая ручная кошка она подходила ко мне, увертывалась от моей плетки, царапала меня, не выпуская когтей, заставляя меня забыть о своем желании мучить ее. Пружинистой походкой как ни в чем не бывало она разгуливала по клетке, которую я для нее приготовил, превращая мои пороки в насущные потребности. И все же она избегала меня.
Нам не следовало встречаться. Если бы мы не познакомились, то, возможно, оба остались бы живы. Как часто приходит мне в голову эта мысль! Пусть философы рассуждают о неотвратимости того, что предрешено судьбой.
Как бы то ни было, когда из Парижа пришло письмо от герра Хоффера, я вернулся в Берлин и явился в кабинет Гельмута Краузе на Вильгельмштрассе.
Письмо было простым, не шифрованным и не написанным симпатическими чернилами. Были только подчеркнуты некоторые слова. Двойная черта означала, что слово имеет противоположный смысл, одной линией подчеркивались ключевые слова.
— Прочтите, ван Веель, — произнес мой шеф. — Это донесение от почтового ящика Париж 18. Подумайте, как это можно использовать.
— Париж 18? Это Хоффер?
— А откуда вам это известно? — резким голосом спросил Адам фон Рихтер, новый молодой помощник Краузе.
— Когда ван Веель находился в Вене, пришла информация от Хоффера, которую я передал ему. Любопытное совпадение. Вы ничего не забываете, — одобрительно произнес Краузе, обращаясь ко мне. Он и сам ничего не забывал.
Письмо было датировано Днем всех святых 1912 года.
«Дорогой дядя Гельмут, — читал я письмо, написанное размашистым почерком Хоффера. — Вы будете бранить меня за то, что я увлекся такой светской женщиной, как Мата Хари. Я знаю, не такую партию вы желали бы для своего племянника, но как счастлив будет тот мужчина, которого она изберет. Съездите в Берлин — и вы сами в этом убедитесь. В феврале следующего года она будет выступать в театре „Винтергартен“. Она БОГАТА, очаровательна, и, как я надеюсь, со временем ее можно будет убедить вернуться в Париж. На ее приемы ходят все. Бедная дама потеряла близкого РОДСТВЕННИКА и она БЕЗУТЕШНА».
— Пишет какую-то чушь этот Хоффер, — проговорил Адам.
— Ничего подобного, — возразил Гельмут Краузе, пощелкивая по желтым зубам ногтями в пятнах никотина. — Он служил «почтовым ящиком» еще во времена Штибера, это чрезвычайно надежный агент. Он предупредил, что план организовать забастовки на железных дорогах во Франции обречен на провал, в то время как все были уверены, что операция пройдет успешно. А ведь наши наблюдатели были на каждом полустанке. Так что прислушивайтесь к его словам.
— Ну что ж, — произнес я. — Дама на мели, не имеет любовника и может оказаться полезной в Париже, попав в руки нужного человека, в случае войны…
— С началом войны, — поправил меня Адам назидательным тоном, который свойствен лишь прусским юнкерам.
— Она по-прежнему находится в центре внимания и очаровывает всех, — продолжал я, не слушая фон Рихтера. — Кто же этот «близкий родственник» — ее импресарио Лябог или же очередной любовник? — Ленивой походкой я подошел к единственному окну. Кабинет Краузе был тесным и непритязательным, а обстановка — всего два письменных стола, за которыми сидели шеф и его помощник, на первый взгляд занятые изучением нидерландских паспортов. Это было отличным прикрытием для штаб-квартиры разведывательной сети, действовавшей в Голландии.
Краузе улыбнулся, вернее, растянул свои тонкие губы, обнажив редко расставленные резцы, из-за чего он немного пришепетывал.
— Вам и карты в руки, ван Веель.
— Не хотелось бы, сударь. — Мне действительно не хотелось портить сладостное воспоминание. Ведь насилие — это разовое удовольствие. Мне не хотелось дважды получать деньги за любовные объятия с одной и той же женщиной. Хотя деньги Карла, полученные за прядь волос Мата Хари, я давно истратил.
— Доротеенштрассе? — словно раздумывая вслух, проговорил мой шеф, который никогда не придавал значения мнению своих платных агентов.
Я прикинул, стоит ли использовать Мата Хари в публичном доме на Доротеенштрассе, где наши самые хорошенькие проститутки соблазняли мелкую сошку. Например, русских. Нет, в каких бы стесненных обстоятельствах ни находилась Мата Хари, в такое заведение она ни за что не пойдет. Кроме того, она была слишком приметной.
— Нет, сударь, думаю, это не для нее, — осторожно ответил я. Все мы привыкли прислушиваться к словам этого толстенького, со свиными глазками человечка. Он обладал тонкой интуицией и проницательным умом.
— Хорошо. Устроим вам встречу с ней в феврале. Тогда и решите, как использовать ее наилучшим образом. — Он повернулся ко мне спиной, и я увидел три похожие на сосиски складки сала на загривке и покрытые перхотью плечи. — Захватите ван Вееля на выходные дни, фон Рихтер. Я хочу, чтобы вы стали близкими друзьями.
