— Сколько времени?
— Ну… Речь может идти о месяцах.
— О скольких месяцах?
Глаза казначея забегали; он колебался.
— Ну, скажем, о трех…
— О трех? Прекрасно. — Серые глаза Церцила оглядели комнату. — У нас есть свидетели, господин председатель.
Возникло неловкое замешательство. Каллий шаркнул туфлей по полу. Затем казначей сказал с тонкой, презрительной усмешкой:
— Могу ли я спросить вас, господин, почему вы так озабочены благополучием этой госпожи?
— Возможно, мой ответ покажется вам неожиданным. — Церцил повернулся и поглядел мне в лицо; его теплые, смеющиеся глаза были полны любви и нежности, — Боюсь, причина покажется вполне заурядной, но вполне подходящей для такого случая. Я хочу на ней жениться.
Самым странным во всей этой истории — как я и написала Мегаре месяц спустя — было то, что с того самого мгновения, как он произнес эти слова, я поняла, что он это серьезно. Его слова были не только правдивы, но и неизбежны. Неизбежны, как восход солнца после ночи. Это понимание, конечно, не могло вызвать в одночасье ни любви, ни желания. Но до моего сознания дошло главное — это нить Судьбы. Не знаю, верила ли я в нить Судьбы прежде, но поверила теперь. В этом была моя Судьба — пусть она была уготована мне преждевременно, но отказаться принять ее было все равно что отказаться от способности дышать. А пока я сидела, изумленная, и все присутствовавшие переглядывались, не зная, как быть при таком повороте дел, пытались подыскать подходящие случаю простые слова, чтобы скрыть свое смущение, и жаждали только одного: поскорее разойтись. То обстоятельство, что я была в трауре, существенно осложняло дело.
Но вот наконец все они вышли гуськом, изображая некое подобие достоинства. Председатель, отвесив легкий поклон, поспешил опустить глаза и отвернуться. Казначей оставался холодным, глаза его блестели, как у потревоженной змеи, даже кончик языка его высовывался, точно у гадюки, возбужденно бегая по плотным тонким губам. Трое писцов, отвернув головы, не сказали ничего вообще. Только казначей Ликурга Каллий (которого мне прежде случалось встречать раз или два) улыбнулся, протянул руку и сказал, чтобы я обращалась к нему, если он может чем-нибудь помочь. Ну а коротышка-управляющий печально покачал головой, словно был не в силах поверить всему увиденному и услышанному в это утро, и пожелал мне наступления лучших времен. От переживаний его густой сицилийский выговор сделался еще более непонятным, а глаза ему застилали слезы.
Итак, я осталась наедине с Церцилом в этой огромной, залитой солнцем белой комнате, в которую столько души вложила Хлоя. Здесь и поныне ощущалось ее присутствие. Ее живая улыбка, словно запах ее духов, по-прежнему невидимо висела в воздухе — независимо от ее присутствия на земле.
Он стоял у открытого окна, сложив руки за спиной и слегка наклонив голову, так что солнечный свет золотил его густые волосы. Сколько ему лет? Тридцать? Сорок? Я не могла понять. В нем было некое постоянство, нечто не поддающееся всевластному разрушению временем (как трагически, иронично это звучит теперь, по прошествии стольких лет!). Это был человек, явно привыкший к благополучию; но суровые, худощавые черты его лица не выдавали в нем ни слабости, ни привычки потакать своим страстям. Если привилегированное положение и оставило в нем какой-нибудь след, то разве что в виде некоей праздной иронии, с которой он воспринимал встречавшихся на его пути людей и события и источником которой могла быть только непоколебимая уверенность в себе.
— Спасибо вам за помощь. Она пришлась как раз к месту, — сказала я.
Он хмуро улыбнулся:
— А я прошу извинения за столь вопиющую дерзость.
Я окинула быстрым взглядом пустую комнату:
— По крайней мере, дело кончилось тем, что ваша дерзость достигла своей непосредственной цели.
— Именно так. Именно так к этому и относись. — Он медленно перешел в середину комнаты, как бы желая проникнуться ее атмосферой, и задержался около одного небольшого столика, чтобы рассмотреть расставленные на нем безделушки. Его внимание привлекла египетская кошка, вырезанная из лазурита, и он погладил ее одним пальцем. Затем его взгляд упал на маленький, но исключительно изящный фиал для благовоний. Я почувствовала, как сжалось мое сердце.
— Он из Лидии, — г сказал Церцил, взяв фиал в руки.
Когда он поднес его к солнечному лучу, фиал на
мгновение вспыхнул радугой. Он вынул пробку и осторожно принюхался. Наши глаза встретились.
— Она хотела бы, чтобы ты взяла что-нибудь в память о ней, Сафо.
Я кивнула, протянула руку, теперь уже ничему не удивляясь, и приняла дар. Вкладывая фиал в мою руку, он легонько коснулся перстня в виде двух переплетенных золотых змеек у меня на безымянном пальце. Затем мы немного постояли молча, глядя друг на друга. Пол в комнате был выложен белыми и черными плитами, в виде шахматной доски, и мы стояли, как две последние оставшиеся фигуры.
Он сказал, следя за моим взглядом:
— Во дворце великого царя Вавилонского была терраса, выложенная плитами точь-в-точь как эта комната. Там Навуходоносор[111] и его вельможи имели обыкновение после обеда сразиться в шахматы. Роль каждой фигуры исполнял раб, который двигался так, как приказывал ему игрок.
Я слегка онемела от изумления:
— А на что они играли?
— Ну как на что? — Он был польщен, словно был учителем, блестяще ответившим на некий каверзный вопрос ученицы. — Рабы проигравшего доставались победителю.
— Но здесь у нас нет рабов.
— Ив самом деле нет, — сказал он. — Мы сами должны делать ходы.
— И сами страдать от наших ошибок.
— Именно так, — сказал он, и оба мы, движимые одним инстинктом, отошли подальше от открытой веранды и сели друг против друга за стол, на котором еще в изобилии стояли вина, фрукты и медовые пирожки.
Я позвонила в колокольчик; вошел раб-привратник — медленно, с угрюмым лицом — и наполнил нам чаши.
— Твое здоровье, — сказал Церцил.
— За твою долгую жизнь.
Он мгновение помешкал, словно размышляя, прежде чем поднес чашу к губам.
— Итак, за то, чтобы нам жить долго! — сказал он, залпом осушил чашу и выплеснул оставшиеся капли на пол,
— Так ты действительно четвероюродный брат моего дядюшки? — спросила я.
Разглядывая меня, он переводил взгляд слева направо.
— Все мужчины могут считать себя троюродными-четвероюродными братьями, — сказал он. — Нужно ли обращать внимание на то, что между некоторыми расстояние слишком велико?
— Так зачем же ты пришел?
— Именно затем, чтобы совершить то, чему ты была свидетельницей, — сказал он и кивнул рабу, который подскочил одним прыжком и мигом наполнил ему чашу вином. — Понимаешь, твое положение не просто удручающее. Оно может сделаться опасным.
— Опасным?
Он принялся потягивать вино.
— Да, да. И именно потому, что это завещание, вне всякого сомнения, подложное. Ты же сама была удивлена его краткостью. Что ж, у тебя были все основания удивляться.
— Но кто пошел на это?.. Почему?..
— Очень просто. Ликург был богатым, но приезжим. Близких родственников, кроме жены, у него не было.
Как ты могла сама заметить, он не пользовался особой благосклонностью у более родовитых членов сиракузского общества. Похоже, благородные сиракузцы нашли случай слишком соблазнительным, чтобы упустить его.
— Но ведь это же невозможно! В голове не укладывается. Это же… Кто ж они после этого?
— Благородные, как я и сказал. — В речи Церцила вновь зазвучала ироническая нотка. — Подлинное завещание твоего дядюшки, возможно, спрятано где-нибудь в доме; но тебе мало поможет, если даже ты и найдешь его.
— Понимаю, — выдохнула я и прижала обе ладони к мозаичной поверхности стола и всмотрелась в их тыльную сторону. — Так что же мне теперь делать?
Церцил откинулся назад, размышляя.
— Есть несколько возможностей. Попробуй еще ка-кое-то время пожить в Сиракузах. Заказы, которые сыплются на тебя как из рога изобилия, помогут тебе про-
«держаться и до некоторой степени сохранить независимость. Но в этом есть очевидные недостатки. — Я кивнула. — Можешь написать Мирсилу ходатайство о сокращении срока изгнания, но — по многим соображениям — я сомневаюсь, что он проявит благосклонность. Можешь попытать счастья у Периандра в Коринфе, но думаю, что на этого дряхлого старца нельзя положиться.
— Я и сама в этом убедилась.
— Знаю.
— Я вижу, тебе обо мне многое ведомо, милый Церцил.
— А то как же? Это стало делом моей жизни. — Голос его был теплым, веселым, ироничным.
Я не могла понять, насколько серьезно то, что я только что слышала, но ко мне снова пришло странное чувство неизбежности, необходимости признания.
