Вот куда вынесло бусу бурей?
В море сам Иван превзошел многих. Когда самые сильные валялись плашмя, не могли смотреть ни на свет, ни на пищу, он, тихий секретный дьяк, был в силах стоять у руля. Иногда случалось так, что всех живых на борту оставались он, да чугунный господин Чепесюк, да еще монах брат Игнатий, да монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька. Каждый выстаивал на руле по нескольку часов…
Обернулся.
Господин Чепесюк стоял на сером плоском камне у кромки моря.
Темная вода тяжелыми языками выкатывалась на берег, закручивалась, вскипала пеной, шумно взрывалась белой стеной, чтобы обрушиться на крепкого чугунного человека, смять его, унести без следа, но, встречая пески, камни, постепенно рушилась, рассыпалась, – лишь рваные клочья пены оставались под ногами человека.
Грубый Тюнька уже час шумел под обрывом, ломился сквозь кусты, потом на секунду установилась над берегом тишина, прерванная внезапным высоким криком, полным ужасного возмущения. Еще через минуту из кустов, как пружина, выскочил все тот же дикующий, сильно удивив казаков своей ловкостью. Мохнатый, в птичьих шкурках, в бороде, как маленький боярин, выскочил перед людьми и застыл возмущенно. Но лук на этот раз был опущен.
– Чего это он? – удивился Пров Агеев и, положив руку на нож, оглянулся на господина Чепесюка: – Может, зарезать?
Казаки повскакали, хватая оружие.
– Не трогать! – негромко приказал Иван. – Дикующий сам пришел. Не Тюнька его привел, а он сам пришел. – И рукой твердо остановил вырвавшегося из кустов Тюньку.
Вид у дьяка-фантаста был ужасен, одна щека расцарапана в кровь. За Тюнькой с ругательствами шли молодой казак Щербак и гренадер Потап Маслов. В руках у них поблескивали сабельки. То ли прорубались сквозь кусты, то ли хотели напасть на дикующего. «Вот оборотень! – ругался Тюнька. – Совсем загнали его под камень, а он вышел с неожиданной стороны». И спросил Ивана, оборачиваясь при этом к господину Чепесюку:
– Связать дикующего?
– Не надо, – снова поднял руку Иван. – Лучше, Тюнька, заговори с ним. Может, он родимец камчадалам?
Дикующий удивленно наклонил голову.
Бородатый, голова брита от уха до уха, зато позади оставлены длинные, связанные в косичку волосы, а в ушах костяные серьги. Немного успокоившись, смотрел на русских с тревогой, хотя и с любопытством. Так белка смотрит с ветки на что-то новое, даже поворачивал набок голову, как белка. Дескать, мне что? Я послушаю, а потом все равно убегу. Вот, дескать, сейчас послушаю и убегу.
Господин Чепесюк медленно повернул к дикующему ужасное порубленное саблей лицо. Дикующий вскрикнул.
– Вроде понимаю немного, – почесал голову дьяк-фантаст. – Еин-кмукаруа – это как бы он возмущается. Еин-кенкаруа – это он как бы жалуется. А киупи, киупи – это как бы угроза.
– Ну? – нетерпеливо подгонял Иван.
– А еще говорит, что самец он…
– Почему самец? – удивился Иван. – Это, наверное, твои фантазии, Тюнька!
– Нет, он сам так говорит.
– Да зачем? Как понимать его?
– Уверить хочет, что не баба он, а вовсе самец.
– Да зачем? Разве без слов не видно?
– Под обрывом не сильно разглядишь… – Тюнька ухмыльнулся. – Вишь, он какой круглый… Когда сквозь кусты лез, сзади казался совсем круглый, как баба… Я ж не знал… Я его немного схватил… Как такого не примешь за бабу?
– А борода?
– Так он бежал ко мне задом, – признался Тюнька.
– А ты его лапать? – Иван хмуро цыкнул на оживившихся казаков. – Повешу, Тюнька! – И нетерпеливо приказал: – Спроси, зачем ему борода? Почему ходит как боярин и кожа белая? Скажи дикующему, что государь у нас не любит бород. Носишь – плати. И еще спроси, точно ли он куши, мохнатый? И кто его родимцы на острове?
– Так много, наверное, не смогу сказать, – покачал головой Тюнька и громко прикрикнул на мохнатого: – Еин киток осива! – И еще что-то сказал, а потом пояснил Ивану: – Он говорит, что он – куши.
Иван нахмурился:
– Спроси, почему так? Вот мы плывем и плывем, а на островах только одни дикующие. Где апонцы?
Тюнька что-то сказал. Проворчал нескладно, как медведь, путаясь в загадочных звуках, но куши что-то понял. Не выпуская лука из рук, присел на корточки у костра, подозрительно оглянулся на Тюньку. Потом, не скрывая изумления, обежал взглядом русских и, остановившись на господине Чепесюке, уже не спускал с него глаз, сразу признал за ним силу.
Ивана это кольнуло.
Ох, дикий край.
По узкой отливной полосе, блестящей, как мокрое зеркало, ходили волны наката. Тяжелые пенящиеся языки жадно облизывали берег и вновь откатывались в море, все еще темное после шторма, заполоненное темными валами, толчеей – за мысом сталкивались сразу два течения, образуя сувой, толкушу, сквозь которую не так-то легко выскочить на чистую воду. А по берегу – сплошные непропуски, отвесные стены скального берега, падающего прямо в море, украшенные поверху разлохмаченными сосенками, выглядящими на все сто лет по своей узловатости, перекрученности, а ростом малые, ну в полтора человека, не более. Каждый ветер норовит их снести, и каждому ветру сосенки дают отпор…
– Спроси дикующего, зачем прыгают на той стороне его родимцы? Зачем копья у них? Не поделили чего?
Тюнька спросил. Куши отрицательно покачал круглой черной головой.
– У мохнатых все хорошо, – пояснил Тюнька. – Радуются празднику, ходят деревня на деревню, а копья в руках и луки напряжены, так это – танец такой.
– Сам зачем здесь?
– Говорит, проверял ловушки на лис.
– Спроси, есть ли у куши имена? А если есть, то как его имя?
– Говорит, он – Татал. Если по-нашему, то Черный. Или Черныш. Как хочешь.
– Зачем кличка такая?
– Говорит, родившись, запутался в материнской пуповине. Задохнулся до почернения, но все же остался жив. Потому и назвали его Таталом. По-нашему Чернышом.
Иван с сомнением оглядел мохнатого:
– Кожа белая.
– Ну, отошла, – за куши ответил Тюнька.
– Теперь спроси, как зовут остров?
Тюнька долго спрашивал, не понимал, переспрашивал, снова не понимал. Потом ответил:
– Симусир.
– Ишь, занесло куда! – выдохнул Иван. – Поистине рукой достать до Апонии.
– А деревенек здесь нет, – перевел слова куши Тюнька. – Совсем нет никаких деревенек.
– Да как нет? Сами видели балаганы.
– А Татал говорит, что совсем нет никаких деревенек. Куши сюда на время приплывают с других островов. С Итурпу, и с острова Чирпой, и с острова Ушишир. Вот на тех островах много деревенек. А сюда приплывают, чтобы меняться товарами, бить морского зверя.
– Много набил?
Куши кивнул, не отрывая испуганных глаз от чугунного господина Чепесюка. Чугунный господин Чепесюк его завораживал. Запустив пальцы во вьющуюся бороду, куши не спускал испуганных глаз с господина Чепесюка, наверное, никогда не видел таких людей.
– Сколько куши на острове?
– Говорит, немного. Приплыло, может, сто человек. Говорит, собираются уходить.
– Зачем торопятся?
– Непогоды боятся. Осенью здесь всегда непогода.
– А Татал? Ну, Черныш, значит… Он сам-то с какого острова?
– Говорит, с Итурпу.
– Тоже уходит? Тоже боится непогоды?
– Тоже боится. Но не уйдет, – не сразу понял ответ Черныша Тюнька. – Он, куши Татал, останется на острове. Говорит, останется на всю зиму. Говорит, что будет помогать духу. Сердитый дух Уни-Камуй требует себе помощника на зиму…
Переспросил, чего-то не поняв.
– Говорит, он, Татал, будет всю зиму помогать духу. Говорит, сердитый дух живет на горе. Зовут Уни-Камуй. Очень сердитый дух. Ходит зимой и летом вокруг горы, построил большой летний балаган, большую зимнюю полуземлянку, имеет некоторых переменных жен и робкого полоняника. Очень сердитый дух. Куши привозят ему пищу, дух ест.
– Разве духи едят пищу?
– Татал говорит, едят.
– Врешь! – возразил Иван. – Не едят духи.
Заспорили.
Молодой казак Щербак утверждал, что русские духи, и немецкие, и всякие другие совсем не едят пищу, а гренадер Потап Маслов сказал, что погибшим в его полку всегда ставили на ночь чашку с крепкой водкой и, как правило, к утру водка исчезала. То есть, он, гренадер Потап Маслов, не знает, едят ли русские духи, но пить они пьют.
– Да как им пить, есть? – возмутился Иван. – У духов разве бывает тело?
Задумались.
Куши тоже задумался.
Сидел на корточках перед костром, испуганно переводил взгляд с одного казака на другого, но чаще смотрел на господина Чепесюка, поразившего его воображение.
Хитрей всех оказался Тюнька.
– А зачем спорить? – сказал. – Посмотрите на Татала. Может, у них и духи такие, тоже дикуют.
– А зачем дух сидит на горе?
Тюнька долго, подбирая и путая чужие слова, расспрашивал Татала, потом пожал плечами:
– Татал говорит, что на горе дух сидит по своей воле. Как бы сам по себе сидит. Пришел и сидит. Волосы у него длинные, светлые, как стружка. Нравится духу сидеть на горе. Никого не пускает на гору – ни куши, ни апонцев.
