Я погрузил добровольцев на только что построенные корабли и отбыл на Сицилию.
Глава 2
СОЗДАНИЕ ЭЛИТНОГО ОТРЯДА КОННИЦЫ
В эту ночь мне приснился Ганнибал. Будто бы мы прогуливаемся с ним по какому-то саду. Высокие пальмы, черные ряды кипарисов, яркие цветы с одуряющим запахом, названий которых я не знал и не узнаю никогда. Свита следует за нами в отдалении, лишь мальчишка-раб тащится следом с подносом, на котором позвякивают кубки с напитками. С нами какие-то люди в длинных ярких одеждах. Они постоянно кланяются, льстят, задают нелепые вопросы. Ганнибал почти совсем сед, и волосы, и коротко остриженная курчавая борода. Лицо его покрыто мелкими шрамами, во рту не хватает зубов. Нас спрашивают о какой-то ерунде. Я что-то отвечаю. Ганнибал тоже. Но смысл сказанного тут же пропадает, как будто никто не слышит того, что мы говорим, а мы сами тут же забываем свои слова. Я хочу спросить Пунийца, не жалеет ли он о сделанном выборе, не возвращается ли в мыслях к тем дням, когда отправил свои войска осаждать Сагунт, зная, что тем самым разжигает пламя войны с Римом.
Я не задал вопрос, но Ганнибал повернулся ко мне, как будто услышал мои мысли. Его изуродованный бельмом глаз обращен был ко мне, а второй, видящий, смотрел мне за спину, и мне казалось, что он различает кого-то незримо стоящего у меня за плечом.
Внезапно Ганнибал ответил на немой вопрос:
— Война была неизбежна. Я был уверен, что смогу победить. Но я все равно победил. Ты это поймешь…
Я проснулся весь в поту, дрожа. Проклятый Пуниец! Теперь уже мертвый, он продолжал преследовать меня.
Еще не рассвело. Бок болел невыносимо. И я вдруг понял, что стоявший за моей спиной невидимый слушатель, на которого был обращен единственный зрячий глаз Ганнибала, — это Кронос. И дни мои сочтены.
Но я успею, успею еще рассказать о том, главном…
Я поднялся, кликнул Диодокла, тот тут же явился, как будто вообще никогда не ложился спать в эти дни. Я велел ему зажечь светильник, принести настойку Филона, взял чистые таблички (с прежних Ликий еще не успел перенести записи на папирус) и сел писать.
Поведать надо было еще о многом.
* * *
Сицилия всегда была яблоком раздора — сначала между Грецией и Карфагеном, потом между Карфагеном и Римом. Несмотря на постоянные войны, набеги и грабежи, остров этот оставался источником огромных богатств, как будто здесь бил волшебный источник достатка. Даже после взятия и разграбления римлянами Сиракуз спустя всего несколько лет город выглядел роскошным, уж куда богаче победителя-Рима. Марцелл, предаваясь грабежу, приказал обходить стороной храмы.
Сиракузы богатели благодаря удобному расположению гаваней и плодородной почве в округе. Сам город имел чуть ли не 180 стадиев в окружности [83], что касается гаваней, то они располагались в городской черте, и к ним во многих местах вплотную подступали жилые здания и склады. Узкий пролив отделял одну часть города, что нарекли Островом, от остальных трех. Через пролив был перекинут широкий каменный мост. Город был так велик, что на самом деле состоял из четырех больших городов. Что касается Острова, то он выдавался далеко в море, и здесь имелись сразу две удобные гавани. Именно на Острове стоял роскошный дворец Гиерона, в котором я как консул поселился. Вокруг дворца полно было храмов, но два среди них выделялись особенно — это святилища Дианы и Минервы.
Всякий подходящий к храму богини Мудрости первым делом восхищался красотой огромных дверей. Многие приезжали издалека только ради того, чтобы взглянуть на это чудо. Створы покрывала тончайшая резьба из слоновой кости, особенно великолепно было изображение головы Медузы Горгоны, змеи ее, казалось, шевелились вокруг головы и готовы были нападать и жалить. Кроме изумительной резьбы, двери украшали массивные золотые шары, и меня поразило, что Марцелл не позволил их отсюда срезать — ведь по нашей вере, коли город взят штурмом, то боги покинули его, и храмы больше не святы. Но в Сиракузах святилища были все так же полны сокровищ, как и при прежних правителях. Когда я приходил (а бывал я в храме Минервы не раз), служители распахивали передо мною украшенные резьбой створы, и я шел внутрь, чтобы насладиться живописью, какой не увидишь в Риме: по стенам развешаны были картины, изображавшие бой конницы царя Агафокла, и картины эти самый пристрастный ценитель назвал бы верхом совершенства. Хотел бы и я, чтобы подобный художник изобразил с таким искусством мои победы над пунийцами. Кроме того, висели здесь портреты сицилийских царей и тиранов. Зачем-то в целле держали бамбуковые копья поразительной длины — вероятно, взятые в какой-то битве как трофей и посвященные потом богине. На самом краю Острова протекал полноводный ручей, кишевший жирной рыбой. Чтобы морская вода не вливалась в устье, ручей отделили от моря каменной плотиной.
Вторая часть города называется Ахрадиной, она славилась форумом, чью обширную площадь окружали портики, здесь же располагались пританей [84], курия и храм Юпитера. Третью часть града нарекли в честь богини Тихе, ее изображения обожают в Сиракузах, воистину эта богиня Удачи и Судьбы благосклонна к городу и помогает ему сберечь себя во всех войнах и бедах и снова расцвести после пожаров и несчастий. В огромном гимнасии народ толпился с самого утра и до позднего вечера. Четвертую часть Сиракуз прозвали Неаполем, то есть новым городом, здесь построили большой каменный театр и храм Цереры и Либера. Величественная статуя Аполлона Теменита восхитила меня совершенством пропорций. Скорее всего, Марцелл не увез ее с собой из-за огромных размеров [85]. В театре этом я бывал не однажды, и мы с Лелием, расположившись на скамье в первом ряду, наслаждались постановками, которые давались чуть ли не каждый день. Возвращаясь же во дворец после спектакля, я не раз сожалел, что в Риме нет постоянного каменного театра, подобного этому.
После разгрома, учиненного Марцеллом, римлян не жаловали на Сицилии, особенно в Сиракузах. Но я быстро навел порядок — вернул прежним владельцам их дома, выселив оттуда шустрых италиков, что явились в поверженный город захватывать все, что плохо лежит. Не знаю, полюбили меня сицилийцы после этого или нет, но восставать при мне они не пробовали и приказы выполняли споро и безропотно.
Со своими спутниками я посетил если не все, то многие храмы, принес жертвы и объявил, что запрещаю своим воинам что-либо трогать под страхом мучительных наказаний. Так же я пригрозил страшными карами за любой даже самый малый грабеж, учиненный солдатами. Вскоре жители поняли, что их достоянию ничто не угрожает, и богатые граждане (а порой и не очень богатые) стали звать меня в гости, так что случалось, чуть ли не каждый день обедал я в новом месте.
С удовлетворением я отметил, что вскоре горожане стали выставлять на поставцах серебряные кубки, кадильницы, кратеры и гидрии, как это принято в богатых домах, чтобы похвастаться своими сокровищами и позволить гостям ими полюбоваться. И про себя улыбался, понимая, что мои гостеприимцы более не опасаются, что я призову квестора и велю все это сгрузить в кожаный мешок или что в их дом ворвутся солдаты и начнут хватать все ценное, что подвернется под руку.
* * *
Прибыв в Сиракузы, первым делом я занялся созданием армии из того, что имел. Добровольцев разделили на центурии и манипулы, и они немедленно взялись за тренировки, как будто нам предстояло отправляться в экспедицию через день или два. Однако триста человек — самых лучших, молодых и ловких я оставил не у дел.
Итак, у меня был легион отборной пехоты, но не было конницы. Совсем.
Я решил исправить это положение и создать отряд отборной конницы из воздуха. Из ничего. А для этого прибег к хитрости. Наверное, живи я во времена Троянской войны, то легко мог бы соперничать с Улиссом. Впрочем, Ганнибал — тоже подходящий образец для сравнения. Итак, начал я с того, что призвал триста богатых сицилийских юношей и объявил, что готов взять их с собой в Африканский поход. Причем мои вербовщики постарались отыскать самых богатых и изнеженных юнцов, которые даже в кошмарных снах не видели себя в армии, идущей штурмовать Карфаген. Однако ослушаться приказа они не посмели, и перепуганные кавалеристы явились на сбор вместе с родней и слугами. Кони у них были отличные, сбруя — новая, одежда и оружие — дорогие. А вот сами они годились разве что для пиров да для занятий в палестре на крайний случай. Возможно, за столом они были остроумны, а за прилавком ловки, но на поле боя им нечего было делать.
