«Много теснили меня от юности моея, но не одолели меня… — среди неумолкаемого шурканья сандалий по дороге и мерного стука подожков по камням плыло над пыльной дорогой. — На хребте моем пахали пахари, проводили долгие борозды свои…»
И вдруг точно волна поднялась в душе Иешуа, взволнованного видом города, неумолкающим пением псалмов и близостью каких-то последних решений и, простирая к бесчувственному, но все же родному городу руки, он с горечью воскликнул:
— О, Иерусалим, Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, которые были посланы спасти тебя!.. Сколько раз я пытался собрать детей твоих, как наседка собирает под крылья цыплят, и вы не захотели…
Он поник головой, и по исхудалому, взволнованному лицу его потекли слезы; он знал, что и этот крик души его не будет услышан каменным городом… А сзади, по пыльной, солнечной дороге с оживленным говором и кликами, шаркая сандалиями, все катилась пестрая река паломников. Навстречу ей верхом пронесся куда-то с беспокойным лицом Иона…
— Где же он? — спросил у стоявшего поодаль расстроенного Иуды какой-то пожилой фарисей с козлиным лицом, но хорошими глазами.
— Да вон стоит… — хмуро кивнул тот головой. Фарисей — это был член синедриона Иосиф Аримафейский — подошел к Иешуа и торопливо проговорил:
— Не ходи в город: тебя хотят погубить храмовники…
Но Иешуа было уже все равно. Он увидел расстроенное лицо Иуды и вспомнил забытое: надо сказать ему о даре Закхея — теперь он может купить для ребят тот домик, о котором он столько мечтал. Но в это мгновение к нему торопливо подошел Симон, на свадьбе которого он пировал в Кане.
— Рабби, не ходи в город!.. — сказал он возбужденно. — Там что-то против тебя замышляют… Выжди пока в Вифании, что ли, а там кто-нибудь из нас, зелотов, прибежит к тебе и расскажет все…
Его тревога заразила Иешуа. Он заколебался. Он знал, что Иерусалим шутить не любит.
«Как хорошо и как прекрасно жить братьям вместе… — несла река паломников над собой прекрасные звуки, подобные каким-то незримым знаменам. — Как прекрасный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на край одежды его, как роса на Гермоне, сходящая на горы сионские, потому что там утвердил Господь благословение, жизнь навек…»
И вдруг неудержимо катившаяся к Иерусалиму река паломников замялась в своем беге. Раздались недоумевающие голоса: «Что там такое? Что случилось?..» Вытягивая шеи, паломники смотрели вниз по дороге к городу: оттуда, размахивая пальмовыми ветвями и радостно крича, стремительно неслась в гору большая возбужденная толпа рабов и всякой бедноты. Впереди нее какой-то старик со сбившейся набок чалмой и потный вел под уздцы серую ослицу с черным ремнем вдоль спины и умными глазками, а за ней трусил, путаясь ногами, совсем молоденький ослик с добродушной мордочкой.
— Вот он!.. Вот он!.. — радостно завопила толпа при виде Иешуа. — Берите его!.. Славьте…
И радостный рев прокатился вдоль дороги:
— Вот он!..
Иешуа широко раскрыл глаза и затаил дыхание: что это такое? Сон наяву? Чудо Божие?.. Каменный город проснулся-таки от проклятых, чародейских снов своих? Он посылает за ним?!
Ему не дали и опомниться. Добродушные, дышащие радостью лица тесно окружают его, дружеские руки мягко поднимают его от земли, бережно несут, и вот он уже на спине ослицы, — кто-то предупредительно набросал на нее мягко плащей — и вот Иешуа во главе несметной толпы, счастливой, торжествующей, движется по солнечной дороге к священному городу. Народ устилает путь его одеждами, вокруг реют пальмовые ветви, и рев восторженный, непрестанный потрясает его душу. Снизу, навстречу ему, рвутся пестрые, радостные, ревущие лавины народа, все в праздничных одеждах, все с пальмами в руках… Вдали на черном скакуне, с блистающим как молния мечом в руке, кричит что-то толпам страшный и прекрасный Варавва, и народ отвечает ему восторженным ревом…
Что же это такое?!
И вдруг радостный крик рабов потряс вокруг все:
— Радуйся, царь иудейский!.. Го-шана…
— Осанна!.. Осанна!.. — взревело по дороге, по склонам холма, по зубчатым стенам, по крышам ближайших домов. — Радуйся, царь иудейский!..
Иешуа растерянно оглянулся: за его ослицей шли… нет, не шли, а летели его ученики, счастливые, сумасшедшие, с лицами залитыми слезами. Среди них, потрясая мечами, мчались Иона и Иегудиил и рыженький, в пестрых веснушках Рувим, и радостно-исступленная, с распустившимися, как какое-то золотое знамя, волосами Мириам магдальская… И, когда заметили они, что он обернулся, вешне-пьяный, полный бесконечного восторга, огневой, из распаленных грудей их вырвался крик:
— Радуйся, царь иудейский!.. Осанна…
— Осанна!.. Осанна!.. Осанна!.. — гремели толпы. — Благословен грядущий во имя Господне… Осанна…
— Радуйся, царь иудейский!.. Радуйся…
— Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..
И он понял все.
Это было полное и последнее крушение его мечты, всего его дела, всей жизни. Бледный, он потупился и из глаз его закапали на спину ослицы едкие слезы. Завидев их, толпа умилилась и воспылала еще больше. Многие рыдали от счастья. И звенящие, сумасшедшие голоса надрывались:
— Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..
Вот уже вековые кедры Ханана. Вокруг них испуганно носятся горлинки… Вот старый, богатый, окруженный садом дом бывшего первосвященника, вот залитый солнцем мост через Кедрон… Вокруг пестрое море паломников, машущих пальмовыми ветвями, а впереди всех тоненькая, радостная, сумасшедшая Сарра. В каждой руке ее пальмовая ветвь, и она кружится, и она не то поет, не то восторженно рыдает:
— Осанна!.. Радуйся, царь иудейский…
Перед ней, во главе необозримой толпы, во главе народа — он, тот, которого она, падшая, не смела даже любить, которому она молилась, да и то только издали, втайне, чтобы никто не видел ее молитв, чтобы он сам не оскорбился ими… И он — царь!.. Она жадно ловила маленькими, розовыми ушами своими все, что говорилось в народе: не будет теперь ни бедных, ни богатых, ни торжествующих, ни униженных, ни слез, ни горя, ни крови… Его царство будет как сказка!.. О, как хотела бы она не одежды свои подстелить на камни — у нее не было ничего, чтобы подстелить — но самой, самой броситься под ноги ослицы…
— Осанна!.. — пела-рыдала она. — Радуйся, царь мой!..
Окровенив себе обе руки, она с усилием оторвала длинную ветвь красных, вьющихся роз, падавшую с серого забора усадьбы Ханана и красным, точно в крови венком этим бережно обвила шею ослицы, которая умным глазком своим все косила на перепуганного шумом осленка. И вдруг Сарра увидала отца, радостного, неузнаваемого. С восторженным визгом она бросилась ему на шею и оба, обнявшись, зарыдали от счастья: теперь конец всем мукам их!..
— Осанна!.. Радуйся, царь наш…
Сквозь туман слез Иешуа видел, как впереди, у черной пасти городских ворот, вокруг кричащего что-то Вараввы, остро заблистав на солнце, поднялась вдруг щетина пик, мечей и топоров: то зелоты, собравшись вокруг своего вождя, первыми вступали в священный город, столицу молодого царя.
— Что такое? — кричали с крыши на крышу встревоженные иерусалимцы. — Что тут происходит?.. Кто это там на осле?..
— Это Иешуа, пророк галилейский… — радостно кричали из водоворотов улицы. — Какой Иешуа?! То царь иудейский!.. Ведем его на царство… Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..
На верхней площадке угрюмой башни Антония засуетились, остро блистая на солнце шлемами, римляне. Но это только подлило масла в огонь: одно слово царя, и враги народа иудейского будут стерты в пыль. Но больше, чем римляне, раздражали толпу холодные иерусалимцы, которые никак не заражались этими народными восторгами. Толпы нарочно, на зло им, усилили свои крики… И каким восторженным ревом приветствовали паломники большую толпу рабов, которая во главе с решительным и мрачным Иегудиилом, вооруженная молотами, кольями, топорами, пиками, серпами, и просто камнями, бурным потоком вынеслась на широкую площадь перед священным храмом и сразу стала за повстанцами Вараввы…
И все новые и новые толпы паломников, обработанные на пути зелотами, шумя, вступали в город во все ворота…
Но у претории уже выросла железная стена легионеров под щетиною копий. Медный рожок угрожающе пропел что-то властное. Широкоплечий центурион поднял к толпам руку, и медно ударило в тишине вдруг насторожившейся площади какое-то короткое, непонятное слово. Бешеным хохотом, издеваясь, ответил врагу страшный Варавва, махнул мечом, и его повстанцы дьявольским вихрем метнулись на римлян.
Враз поднялись щиты с изображением всемогущего цезаря, враз склонились копья и, как море от скалы, отхлынули зелоты от железной стены, но только для того, чтобы снова, с еще большею яростью броситься на ненавистных… От башни Антония уже спешил на выручку другой отряд римлян, но рабы своими голыми телами в восторженном бешенстве загородили им путь…
