— Ты, сказывают, их жалеешь? Рюмочку наливаешь. Не расстреливаешь, когда ловишь на горячем? Отворачиваешься. Бенкендорф вот тоже отворачивается.
— Жалею? — захрипел простуженным басом маленький Денис Давыдов. — Не-е-ет! Не жалею. Но и не расстреливаю. Зачем?
— Дурак ты, Денис! Ты их вблизи не видел.
— Ну, только на кончике сабли, — захохотал будущий знаменитый поэт.
— Нечего смеяться! Физиономия у тебя неподходящая. От нее сразу русским духом тянет. Да не обижайся — не водкой! У тебя нос — пипочкой! Тебя за итальянца никак не примешь! И за баварца не примешь. А то бы разок с собой взял — другую бы песнь запел. С палачами полезно по-палачески. Для их же пользы и пользы их деток. Чтоб побольше сирот, тогда, может, чего и поймут.
Давыдов в растерянности молчал. Он знал, что Фигнер прав, но у самого рука не подымалась и уста не размыкались отдать кровавый приказ. Сражение — дело поэтическое, тут единоборство в чистом виде, а карать — уж пусть военно-полевой суд займется.
Бенкендорф укорял Фигнера в жестокости, хотя и сам спуску иногда не давал:
— Если есть малейшая возможность простить, то и надо простить.
— Вот ты и прощай, — отвечал Фигнер. — Посмотрим, где мы все очутимся. И сибирских верст недостанет. В Китай убежим, пока вот до Москвы добежали. Нету у меня такой возможности — прощать. Я давеча поймал карету, в которой ехал польский улан с двумя девушками-сестрами. Ну я его обычным способом отправил. Девушки мне описали, как он их отца убил.
Фигнер выстраивал взятых на месте преступления в шеренгу и приканчивал пистолетным выстрелом в голову. Нелегко его упрекнуть за подобные расправы, если трезво посмотреть на то, что творилось в России во время нашествия. Глаза Льва Николаевича Толстого не все приметили.
Однажды Фигнер с небольшим отрядом застал французов в церкви, куда они предварительно согнали десятка два баб и девок. Изнасиловав двенадцатилетнюю девчонку, латник-кирасир тесаком разворотил ей детородный орган. Фигнер распорядился прикончить всех пленных.
Между тем в главной квартире произошел неожиданный казус. Настоящий наполеоновский агент, которого вели на расстрел, встретив по дороге Оде де Сиона, переменившего купеческое платье на русский мундир, указал на него как на сообщника. Поднялась страшная кутерьма, нарядили следствие, но доказать ничего не удалось. Тогда Оде под конвоем отправили в Петербург. У Аракчеева заговорит. Позднее Бенкендорф узнал, что за Оде заступился Барклай.
— Шпион? Не думаю, — резюмировал запутанную историю Бенкендорф, — наверное, прижали, испугался, а французские жандармы хитры, умеют вытянуть из человека, что им надо. Таким образом и выведали какую-нибудь чепуху, дальше — больше, пригрозили и отправили на аванпосты. Я полагаю, ничего за ним другого нет, кроме глупости и трусости.
— Но честь офицера! — горько усмехнулся Волконский, человек восторженный и не любящий разочаровываться.
— Плен, Серж, ситуация сложная. Не дай Бог попасть. В плену иной делается как воск.
— Честь есть честь. Или она есть, или ее нет. Вот и все.
Все эти проблемы живо волновали не только офицеров в отряде Винценгероде, но и остальную огромную русскую армию. К сожалению, они не нашли настоящего отражения в русской литературе, где измена издревле презиралась, а жизнь без чести и в грош не ставилась. Девятнадцатый век на том стоял прочно.
Вечером прискакал казак от генерал-майора Иловайского 4-го с эстафетой: сей же час мчаться в Клин к Винценгероде в штаб.
— Что случилось? — спросил Бенкендорф у казака.
— Шпиёна братушки заловили, — весело ответил гонец. — К генералу везут. И с ним целый обоз! С зеркалом!
— Какого шпиона? Что за черт! Какое зеркало?
— Везут в Клин, — объяснил непонятливому начальнику казак. — К генералу. Шпиён обыкновенный, французский, во фраке. Зеркало среди барахла на возу торчит. А какой он на самом деле шпиён, нам не докладывали. Может, разбойник! Сейчас мужики все тянут, что плохо лежит.
«Шпионом» оказался человек, хорошо известный в двух столицах, — богатый и знатный московский барин Иван Яковлев. Доставил его на русский аванпост эскорт под парламентским флагом. На телегах — дворня, узлы да мебель. И зеркало на одном возу. Из окон карет смотрят во все глаза перепуганные домашние. В общем, картина для русского аристократа довольно обидная и мелочная. В довершение сундук на землю слетел, и из него женское нижнее рассыпалось, что и довершило унижение. Яковлева от всего этого душноватого кошмара отделили и повели к генералу Иловайскому 4-му, уже предупрежденному.
— Кто вы такой? — спросил сперва спокойно Иловайский 4-й, правда несколько ошарашенный неряшливым видом Яковлева и такой же неряшливой дворней, его окружавшей, мужского и женского пола, приживалками и приживалами, среди которых вполне могли затесаться неприятельские агенты.
Яковлев, привыкший, что его узнавали в лицо и без предъявления каких-либо бумаг, не пустился надменно в объяснения, а довольно резко ответил казачьему генералу:
— Прошу, ваше превосходительство, немедля направить меня к барону Винценгероде для сообщения чрезвычайной важности.
— Какой такой еще важности? — спросил, наливаясь раздражением, задетый Иловайский 4-й. — Объясни.
Яковлев отчасти смутился от грубого тона, но, вспомнив, как с ним обошелся маршал Мортье, почел за благо не вступать в пререкания, не корчить важную и неприкосновенную персону и не перечить военным. Однако разумное решение пришло с запозданием.
— Я везу послание от императора Наполеона моему государю.
— Твоему государю?! — вскипел Иловайский 4-й. — Да ты кто такой, с французским-то билетом? А?! Давай бумажку немедля! Не то велю тебя обыскать и взять силой. Нету никакого императора Наполеона — еще чего вздумал! А есть проклятый узурпатор и смертельный ворог России, место которому на виселице!
Дело принимало крутой оборот, и несчастный Яковлев только теперь начал понемногу соображать, в какую недостойную историю он ввязался — в буквальном смысле слова: из московского огня да в подмосковное полымя. Из сожженной и дымящейся Москвы, где трупы валялись в канавах и дворах, — в кипяток бурлящего народного гнева. На каждом втором-третьем белела окровавленная повязка. Со всех сторон смотрели лица со сверкающими по-волчьи огоньками глаз. Нету и впрямь никакого императора Наполеона, а есть узурпатор и враг России. Как же он так обмишулился?!
— Ваше превосходительство, — взмолился Яковлев, — я лично знаком с бароном Винценгероде, так как состоял при великом князе Константине Павловиче в Италии во время суворовской кампании…
Но Иловайский 4-й его не слышал.
— Лутошников, скачи в Клин к господину генерал-адъютанту и доложи все как есть. Ты сам видел и слышал, как он, такой-сякой, Бонапарта обзывал императором. Обоз отгони от двора и окружи кордоном. А ты, Совцов, — обратился он к другому офицеру, — прожогом к господину полковнику Бенкендорфу: пусть без промедления едет в штаб. Эту фигуру, — и Иловайский 4-й ткнул в Яковлева нагайкой, — в горницу под крепкий замок. На хлеб и воду до моего повеления. Писульку на стол, сукин сын! Будешь знать, как с французом шашни заводить.
Лутошников и Совцов пулей вылетели из комнаты, а Яковлев, от всего от этого пришедший в полуобморочное состояние, вынул из сафьянового портфельчика, который еле удерживал в дрожащих руках, письмо и опустил на край стола. Иловайский 4-й презрительно подгреб его рукоятью к центру.
— Пакость эту и трогать противно! Двух казаков сюда и сотника Зацепина.
Как из-под земли, возник Зацепин.
— Головой отвечаешь за писульку. Ясно? — И Иловайский 4-й вышел из помещения прочь, досадливо хлопнув плетью по голенищу и даже не взглянув на обомлевшего Яковлева.
Вот бы его перетянуть как полагается — крест-накрест!
После получения точного известия, что Бонапарт занял Москву, Винценгероде отослал егерский полк в распоряжение главной квартиры. Но взамен неожиданно получил два отличных боеспособных соединения — Изюмский гусарский полк и лейб-гвардейский казачий, которые отправил генерал Милорадович провести разведку и рекогносцировку на правом крыле армии. При надобности — вступить в бой и не трусить. Гусары и лейб-казаки не сумели потом отступить через Москву и усилили отряд Винценгероде. Изюмцева там любили. Их эскадрон был давно прикомандирован к отряду. Образовавшаяся довольно крупная часть спокойно добралась до Ярославской заставы, давая приют в обозе и подкармливая жителей, бегущих из столицы в северном направлении.
Завидев русских, французы немедленно послали дивизию Фриана вмешаться и отбили смелый поиск, оттеснив Винценгероде до самой Тарасовки. Пришло подтверждение от Кутузова: строго защищать Петербургскую и Ярославскую дороги, а также извещать великую княгиню Екатерину Павловну, перебравшуюся к тому времени в Ярославль, обо всем, что происходит в окрестностях Москвы.
