Расколовшийся по всей своей высоте гигантский айсберг, мимо основания которого мы как раз проходили, оттолкнув своим весом в сторону меньшую половину, медленно завалился набок и при этом, словно маслину плоской ложечкой, подхватив своей нижней частью нашу лодку, довольно плотно прижал её к «брюху» оказавшейся рядом ледяной глыбы. Все было в полной исправности — рули, реакторы, навигационная система, корпус, — а лодка была парализована. Несколько дней подряд командир давал команды то продуть балласт для всплытия, то начать срочное погружение, дергал лодку вперед-назад, как засевшую в грязи машину, пытался задать ей с места максимальную скорость, а также пускался на всяческие иные ухищрения, чтобы раскачать её и выдернуть из ледяных объятий, но все было бесполезно. Прижатые снизу ледяным рычагом к массивному телу километрового айсберга, мы медленно дрейфовали в таком положении вдоль Канадской котловины в сторону хребта Менделеева…
…Положение было критическим. Суперсовременная мощнейшая атомная подводная лодка, точно застывшая в янтаре муха, вот уже три недели сидела между двумя медленно срастающимися друг с другом ледяными глыбами и ожидала своей гибели.
— …Здравствуйте, Антон Евграфович, — встретив как-то после обеда в кают-компании Огурцова, поздоровался я. — Что там слышно на центральном посту? Есть какие-нибудь перспективы?
— Да какие могут быть перспективы, если мы торчим в этой льдине, как кларнет в заднице! — громыхнув не терпящим никаких возражений басом, доступно выразил свое мнение о ситуации замполит (я так и не привык называть его должность по-новому — помощником командира лодки по политико-воспитательной работе). — Давай-ка лучше, раз уж ты мне попался, сочини оптимистические стихи, способные поддержать дух экипажа в эти дни. А я пока посижу тут и подожду…
И, налив себе из большого чайника стакан крепкого черного чая, он уселся в кресло для отдыха и прикрыл глаза.
«Вот, блин, — подосадовал я про себя на замполитовскую безапелляционность. — Так-таки и сделает из меня стихотворца… Перед тем, как нам тут окончательно задохнуться.» Однако же, вынув из кармана блокнот и ручку, я присел к столу и принялся набрасывать первые строки заказанного мне опуса. «Главное, — соображал я, — это увязать идиотизм нашей сегодняшней ситуации с героической историей российского флота, не забыв при этом упомянуть гордый красавец „Варяг“ или что-нибудь из аналогичных символов…»
Минут через десять-пятнадцать восьмистрочное стихотворение было написано и, подойдя к дремавшему Огурцову, я громко покашлял.
— Готово? — открыл глаза замполит.
— Да, — ответил я. — Разрешите прочесть?
— Ну, а какого же хрена я здесь жду?
— Слушайте, — сказал я, разворачивая страницы блокнота. — Называется: «Встречай нас, Россия».
— Шуруй.
И я начал читать:
Мы выйдем из всех передряг,
как греки, вернувшись из Трои.
За нашей спиною — «Варяг»
и русского флота герои!
Кипят наши души, как чай,
и льды вокруг тают, как сахар.
Встречай нас, Россия! Встречай…
— А НАТО — кусай себя за хер! — закончил за меня замполит и протянул к блокноту свою огромную ладонь. — Давай сюда.
— У меня последняя строка звучит несколько иначе, — заметил я, аккуратно вырывая листок.
— Последняя строка — это мелочи. Там есть две другие — про горячий чай и тающий сахар… Это похоже на подсказку решения нашей проблемы.
— Оно принадлежит не мне. Просто на днях вдруг припомнился роман Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» — там у них «Наутилус» попал в точно такую же ситуацию, как и мы теперь, и чтобы растопить ледяную ловушку, они начали качать насосами наружу горячую воду.
— И растопили весь айсберг?
— По крайней мере, настолько, что им этого хватило, чтобы выбраться.
— Но это же фантазия…
— Я плохо знаю устройство лодки. Но если бы нагревающуюся в системе охлаждения реакторов воду можно было постоянно сбрасывать за борт, заменяя её свежей забортной, то почему бы и не попробовать?
— Ты предлагаешь нам вскипятить Ледовитый океан?
— Я предлагаю подтачивать тиски, в которых мы оказались зажаты. Пускай это произойдет и не так быстро, как того хотелось бы, но потихоньку, неделя за неделей горячая вода будет вымывать вокруг себя какие-то ниши и пустоты, которые, глядишь — и позволят нам со временем высвободиться…
— Поднимаясь вверх, эта горячая вода будет в первую очередь подтаивать собой нижнюю часть ограничивающего нас сейчас сверху айсберга, — начал рассуждать Огурцов, — и в конце концов его верхняя часть сделается тяжелее нижней и, перевесив свое основание, совершит резкий оверкиль. При этом могут быть два прямо противоположных результата. Первый — мы успеваем вывалиться из разжавшихся ладоней льда и уходим на безопасную глубину. Второй — нас, точно семечку зубами великана, раскусывает между двумя стремительно сомкнувшимися глыбами, так что аж правый борт сомкнется с левым.
— И поэтому?..
— Поэтому я иду к командиру читать твои стихи, — он потряс в воздухе листочком из моего блокнота, сделал из стакана глоток давно остывшего чая и поднялся с места. — Ты доволен?
— Я доволен, — произнес я. — Покуда в лодке не закончился воздух, я живу, а это уже и само по себе немало. Но я уже очень соскучился по небу. А ещё — по своей любимой девушке и, как это ни выспренно прозвучит — по России. Там уже, наверное, весна начинается, мне кажется, я даже здесь иногда слышу её запах… Так что пусть это будет фантастика. И пусть нас обвинят, что мы без разрешения использовали метод Жюля Верна. Но я хочу домой. И я хочу поскорее сказать: «Прощайте, объятия страха».
— Что? — остановился дернувшийся уже было идти Огурцов. — Какого страха?
— Последняя строка у меня так звучит: «Прощайте, объятия страха».
— А-а… — заглянул он в листок. — Действительно. Но у меня — лучше.
И он ушел в направлении центрального поста, а я отправился в свою каюту и до вечера провалялся на кровати в тоске и унынии. За долгие недели этого нашего подледного плена я не прочитал ни одной даже самой маленькой заметки и не раскрыл ни одной из натащенных раньше к себе книг — меня словно отвратило от букв; казалось, что они напоминают собой шеренги маленьких черных креветок, и даже почудилось один раз, что я слышу те самые потрескивание и щебет, которые я несколько раз за это плавание слушал в акустической выгородке Михаила Озерова.
До вечера я валялся в кровати, глядя на надоевшие до отвращения трубы над головой и с болезненной ностальгией вспоминая идиллически недосягаемую сейчас квартирку возле станции метро «Братиславская», а потом нехотя поднялся с постели и потянулся на ужин.
— Друзья мои! — не пряча ни грустного выражения лица, ни скорбных интонаций голоса, обратился к экипажу Илья Степанович. — Я хочу, чтобы вы себе отчетливо представляли ту ситуацию, в которую мы влипли — причем влипли в самом буквальном смысле этого слова — в результате невероятнейшего по своей фантастичности стечения обстоятельств. Наша лодка, словно в гигантских ледяных ладонях, оказалась зажата между подводными частями двух соседних айсбергов и пока ещё только чудом не раздавлена. Если не произойдет худшего и в ближайшее время нас не разотрет в порошок и не расплющит в лепешку, то месяца через полтора-два у нас закончатся запасы воздуха, воды и пищи, и мы умрем от голода или задохнемся от нехватки кислорода. К концу мая исчерпаются энергетические ресурсы и наших реакторов. Так что я разработал план борьбы за выживаемость и довожу его до вашего сведения. С сегодняшнего дня мы выводим оба наши реактора на такую мощность, чтобы вода в системе их охлаждения была постоянно близка к границе кипения. Сбрасывая этот кипяток за борт, мы будем беспрерывно обновлять воду в радиаторах, закачивая в них забортную. Я не знаю, что из всего этого в результате получится, да и получится ли что-нибудь вообще, но это — наш единственный шанс высвободиться из плена. Я надеюсь, что, омывая сжимающие нас ледяные глыбы, выбрасываемая за борт теплая вода сделает в них хотя бы небольшие промоины, и это ослабит удерживающую нас хватку. Так что молитесь Богу и нашему хранителю святому Николаю, — он повернулся к висящей на стене иконе святого угодника и неумело осенил себя крестным знамением. — Кстати… у кого-нибудь на лодке есть молитвослов?
— У меня, — встал из-за стола матрос по фамилии Кошкин. (Я как раз и запомнил его за эту его своеобразную «перекличку» с героем одного из рассказов молодого Льва Толстого — матросом Кошкой. Помнится, мне ещё подумалось тогда при знакомстве, благодаря внезапно возникшей ассоциации, что если раньше дети в России воспитывались на примере матроса Кошки, то последнее десятилетие ХХ века они в своем большинстве росли, воспитываясь уже на житейских премудростях кота Матроскина. И благодаря этой вроде бы не столь существенной подмене, менталитет подрастающего поколения начал постепенно опираться уже не на стремление матроса Кошки к героизму и подвигу, а на философию кота Матроскина по поводу того, как сделать поглощаемый тобой бутерброд максимально «правильным». Так незаметно для всех веселый постмодернистский перевертыш превратился в фатального для страны мировоззренческого оборотня…)
