Граф производил странное впечатление среди этих людей, окружавших его, которым ни он, ни его свита совершенно не подходили. И на самом деле, что могло быть общего между немецким рыцарем, принадлежавшим к самому блестящему европейскому двору, но изгнанным оттуда благодаря каким-то несчастным обстоятельствам, и полудикими людьми, принадлежавшими совершенно к иному миру? Трудно было найти какое-либо родство между этим блестящим вождем и его воинами.
Земко и Гласко, два начальника над волинами, ехали по обеим сторонам Вигмана, одетые тоже на немецкий манер, но как-то не стильно: на каждом из них были неважные доспехи… У Земко на голове был кожаный шлем с пером, застегнутый крест-накрест двумя железными ремнями, у пояса висел маленький меч, на плечо был наброшен пестрый плащик, а ноги были обуты в старые, потертые, на шнурках башмаки, а сверху были надеты из толстого полотна панталоны. Гласко, тоже бывавший среди немцев, старался по возможности прилично приодеться, но это ему так же мало удалось, как и его товарищу. На нем был короткий франкский кафтан, обшитый тесьмой и застегивавшийся у шеи двумя бронзовыми пряжками, а на руках он носил старые медные кольца; все это вместе мало подходило одно к другому, но Гласко сделал все, что мог.
И Гласко, и Земко, страстно желая вырваться из-под немецкого ярма, ухватились за Вигмана, как за якорь спасения. Они были в полной уверенности, что этот немецкий рыцарь, родственник императора, лучше всякого другого знает, куда направить войска. Но прежде чем броситься на немцев, им хотелось испробовать силы и счастье на полянах.
Итак, Полянский князь должен был послужить для них пробным камнем.
Земко и Гласко, верившие в Вигмана, как в оракула, не думали, что они служат для него игрушкой.
Они убаюкивали себя радужными надеждами… Прежде всего они надеялись напасть на полян, покорить их себе, взять богатую добычу или заставить их присоединиться и пойти вместе с ними на маркграфов. Все это казалось им очень легким к исполнению; блеск немецкого вождя ослеплял бедных славянских начальников, а вечные споры между собою заставили забыть волинов, что они идут на своих братьев.
Надменность Вигмана, который чувствовал себя бесконечно великим и держал себя среди этих простодушных людей самоуверенно, импонировала двум начальникам и подбодряла их… И этот новый вождь мог с ними делать, что ему было угодно, так как они доверяли ему, как богу, и смотрели на него, как на основателя их будущего величия…
Немецкий граф, объезжая отряды волинов, как-то странно на них поглядывал. Это не было войско — это была толпа храбрых, доблестных молодцев, рвущихся в бой, но, к сожалению, недисциплинированных.
Они были разделены на несколько отрядов и расположились обозом над рекой, на ее высоком берегу; их было так много, что вся долина, насколько глаз мог охватить, была занята ими. Для старших были приготовлены палатки, состоявшие кз куска полотна, растянутого на четырех палках; только для Вигмана была на холме устроена более роскошная; все же остальные спали под открытым небом или в маленьких шалашах около разведенных костров.
Земку удалось собрать очень небольшую и довольно-таки непредставительную конницу. Все воины были крупного роста, на маленьких лошадках, одетые в простые сермяги, с луком на плече, с молотами и секирами, привешенными к их седлам; они держали в руках копья разных размеров. В большинстве, в глазах этих людей, у которых пряди длинных и густых волос выглядывали из-под шапок и падали на лицо, отражалось дикое, неустрашимое мужество, но не то, которым можно управлять и с которым можно было работать совместно, а то, которое рассчитывает исключительно на самого себя и не позволяет собою ни руководить.
Точно дикие кони, они рвались, упрямились, кусались, не в состоянии ужиться вместе; эти люди спорили между собою, ругались и громко хвастались друг перед другом своими подвигами,
В сравнении с немецким войском, молчаливым и послушным, эта хвастливая толпа должна была показаться Вигману довольно странной. Он действительно смотрел на них с удивлением, а Земко и Гласко, ехавшие по его бокам, старались прочесть в его глазах, какого он мнения об их дружине, которой нельзя было отказать в выносливости и храбрости.
Граф все их пересчитывал, надеясь задавить неприятеля исключительно количеством, и ни на что другое не рассчитывая.
По очереди то Земко, то Гласко заговаривали с вождем о своих воинах, но немецкий рыцарь не отвечал, потрясал головою и пожимал плечами.
Сделав смотр коннице, у которой даже не было приличного оружия, Вигман перешел к пешему люду, его было гораздо больше. Приказали всем лежавшим и спокойно отдыхавшим на траве подняться и становиться рядами, чтобы показать себя начальству, как следует.
Но это было нелегко привести в исполнение, так как они вставали неохотно, медленно собираясь в кучи и недовольно ворча. Почти все волины были исполинского роста, широкоплечие, но плохо одетые, и у многих не было сапог; вместо оружия были палки и копья. Зато у всех были щиты, как у полян, сколоченные из тонких досок, обтянутые кожей вдвое и втрое и кое-где набитые гвоздями и стержнями.
С шумом поднимаясь на ноги, волины хватали оружие, кто каким владел.
Глядя на них, Вигман думал, что если бы не принимать в расчет обучение и оружие, то эти толпы силачей, не боявшихся смерти и рвавшихся в бой, ради него самого, ради крови и подъема, который дает битва, были бы страшны. И опять, сидя на своем коне, немецкий рыцарь пересчитывал их, надеясь, что количеством он сумеет задавить неприятеля.
Но идти против Мешка ему не было страшно; он полагал, что у полян войско немногим лучше, чем у волинов.
Земко и Гласко были в радужном настроении; было ли так же легко на душе у Вигмана, отгадать трудно. Объехав все ряды, рыцарь повернул коня и поехал по направлению к своему шатру. На настойчивые вопросы, как вождь нашел их отряды, начальники получили ответ, что это красивый народ.
Вигман пал духом, увидев, с кем он связался и кем он предводительствовал. Около шатра все сошли с лошадей, а когда Гласко и Земко опять заговорили об отрядах, Вигман процедил несколько слов сквозь зубы и, гордо простившись с ними, приподнял опону и вошел к себе в палатку.
Там поджидал его старый, как и его хозяин, слуга, немец Гат-тон, единственный человек, который его не бросил и не изменил, и хотя ему не хотелось идти против императора и воевать вместе с язычниками, все же он не оставил Вигмана. Он был сильно привязан к своему господину и, если бы тот его бросил, он бы не знал, что с собою делать дальше. Маленький, коренастый, поседевший, вечно молчаливый, послушный и смирный, он был создан для того, чтобы состоять при ком-нибудь. Судьба послала ему Вигмана. Прожили они вместе и блестящие годы, и теперь на старости лет скитались по чужим углам.
Когда Вигман вошел в палатку, старый Гаттон вскочил на ноги и бросился снимать со своего господина доспехи. Молчаливый граф позволял все делать с собою, сидел задумчивый и угрюмый.
— Гаттон, как тебе все это нравится? — сдавленным голосом начал немец. — Из Кведлингбурга в обоз волинов? Из гостей у Оттона к Земку? Э! Низко же мы пали!..
Гаттон пожал плечами и долго молчал.
— Милостивый граф, — сказал он наконец, — разве не лучше это, чем судьба Эрика, Бакки, Германа, Вирина и Езерина?…
— Конечно… но ведь те чуть-чуть не убили епископа Гилливарда, поэтому их Оттон велел казнить в Кведлингбурге… А я?… Я ведь только защищал свою голову…
Гаттон что-то ворчал про себя.
— Говори громче, ворчун, если хочешь, чтобы я тебя понял! — крикнул Вигман.
— Вы защищали шею, милостивый граф, нечего было жалеть спины, — ответил щитоносец.
— Спина у меня твердая! Это все мое несчастье! — воскликнул рыцарь. — В моих жилах течет кровь Оттонов…
Гаттон утвердительно кивнул головой. Как раз он расстегивал на нем расшитый стальной чешуей кафтан, под которым виднелся другой, кожаный (тогда их носили по несколько на себе).
— У них… у нас, — продолжал Вигман, — все зависит от настроения и фантазии… Если бы я попал к Оттону в хороший момент, то получил бы все, что хотел; но судьба желала, чтобы он был в дурном расположении духа…
Помнишь, Гаттон, — прибавил Вигман, — Гинтера, епископа Ратисбонского? И откуда у него взялось епископство? Гаттон все качал молча головой.
— Однажды, будучи в Ратисбоне, Оттон шел рано утром на службу в монастырь святого Эммерама. По дороге он сказал себе: освободилось кресло епископа… кого посадить? Кого… пусть судьба назначит… Первый духовный, которого я встречу, будет епископом… У ворот монастыря стоял бедный Гинтер, отворявший двери… "Что ты мне дашь за епископскую шапку?" — спросил, шутя, Оттон. — "Милостивейший император, — смеясь, ответил бедный священник, — ничего у меня нет, кроме порванных на ногах башмаков…" — И его сделали епископом, — прибавил Вигман. — Так же точно и я мог бы быть саксонским князем вместо Германа, если бы попал в подходящий момент…
