— Вы не ошиблись... молодой-бородатый?..
— Нет, Кир Кириллович, — выдержал Патин его секущий взгляд. — Вы что, забыли меня? Прочитайте.
Была короткая записка от Савинкова: «Кир Кириллович, для этого человека сделайте всё возможное и невозможное». Ни подписи, ни адреса, ни числа, но доктор сразу вскинул другие, пытливые глаза:
Даже невозможное?..
— Как видите.
— Пока не вижу... ни-че-го! Скидывайте штаны. Ложитесь.
Ещё в Питере наслушавшись Савинкова, да потом и переночевав у доктора, Патин и сейчас нечто такое ожидал, но не думал, что так уж простодушно и прямолинейно. Или память разлюбезному доктору отшибло, или совесть всякую. Патин всё же надеялся на некий окольный разговор, который и привёл бы его к цели позднего вечернего визита, — нарочно ведь глухой темноты дожидался, заранее высмотрев и улицу, и дом, и даже, при затворенных тесовых воротах, малоприметную боковую Калитку, предусмотрительно не запертую. Шёл по наитию да по зову натоптанной тропинки. Отыскать питерского доктора, а там видно будет. Коль речь шла о главной конспиративной квартире — тут и себе не доверяй, не только что докторам. Для начала покрутимся, мол, вокруг сифилиса да триппера, а уж после пооткровенничаем — каков он сейчас? В такое время люди за шесть дней продают душу, не только что за шесть месяцев. При всём доверии к Савинкову, Патин не прочь был перед доктором-то повалять дурака.
Но этот несообразный доктор, вальяжный и до невозможности циничный, записку прочитал по-своему: «Скидывайте штаны». Патин хотел сказать тоже что-нибудь этакое, голоштанное, но вспомнил строгий наказ Савинкова: «Держитесь за него. На придурь внимания не обращайте. Лучшей квартиры нам не сыскать». И вместо секундного гнева явился такой же секундный, мгновенный смешок:
— Штанцы, говорите? С превеликим моим удовольствием.
Раздевался не торопясь, выигрывая время и осматриваясь. Доктору уже под сорок, а он всё ещё, пожалуй, холост — дом о том говорил. Большой и просторный, но запущенный. Немудрено, если и сам доктор неделю как приехал из Питера. В соседних комнатах явно кто-то шебаршит ногами, но некая мужская запущенность лежит на всём: и на дорогой старинной мебели, и на коврах, и на крышке поседевшего фортепиано, и даже на самом хозяине, при всей его белой рубашке и атласном жилете. С декабрьской питерской встречи что-то неуловимо сдвинулось в облике доктора, стёрлось, слиняло. Думая об этом, Патин покряхтывал:
— Ох, грехи, грехи наши!..
— Дамские, смею заметить. Настоящие мужчины выше греха. Вы — настоящий?
— Да как вам сказать... Фронтовой поручик.
— Ну, это уже кое-что... хотя Борис Викторович полковников ко мне обычно присылал... Не удосужились?
— Не успел. Сами понимаете, р-революция!
Патин с очень рискованным нажимом произнёс это слово, но Кир Кириллович воспринял его по-домашнему:
— Да, революция. Она меня из Питера прогнала на рыбинские хлеба, а вам погончики подмазала. За год-то, да на фронте, до подполковника, поди, дослужились бы...
— ...если бы немецким штыком мудя не распороли!
— Ух, поручик... Из нашенских? Из пошехонских?
— А что, заметно?
— Да как же — по мудям-то! Ну кто другой так выражается?
— А Лука-то? Лука Мудищев? Бессмертное песнопение греховодника Баркова! Лучшая окопная музыка. В каждой роте под первым номером числился.
— У-у, поручик, да вы и сами грамотнейший греховодник. Считайте, что я ваш неизменный лекарь. На всю оставшуюся жизнь.
— Кто знает, Кир Кириллович, кто знает... Жизнь нынешняя в девять граммов и всего-то, а?
— Предпочитаю — в сто, — не принял его тона доктор и привычно задёргал дверцами буфета. — Штанцы-то пока подтяните, мы её, заразу, пока с наружности погоняем, так, поручик?.. Как вас прикажете называть? Мы ведь в Питере и не познакомились как следует.
— Приказывать уже отвык, а потому прошу: Андрей Тимофеевич. Опять спрашиваю: не узнаете?
— Ну, как не узнать, хоть и при бороде, — дёрнул он е такой силой, что не только эту бородёнку, но и собственные запущенные и отвисшие, бакенбарды мог оторвать. — С приездом в славный град Рыбинск, купеческий, а сейчас и беженский. Но — вопросов не задаю... под трезвую-то руку, без настроеньица.
Слава богу, настроеньице быстро звоном по столу раскатилось. В две минуты «Смирновочка» с шекснинской обновочкой. Наголодавшись в Питере и в Москве, Патин в горенке у Капы успел, конечно, и стерлядочки, наловленной ещё Ваней-Ундером, вкусить, но здесь-то. К копчёной стерлядке и судачок, и балычок, и чёрная икорочка. Ещё и с извинительной усмешечкой:
— Уж пока так... Как подзакусим, можно и горяченького чего. Жены, как изволите сообразить, и здесь не держу пока, но прислужница имеется, — как без услуженьица? Ваша питерская знакомая. Не оставлять же комиссарам на съедение!
Он и сейчас ещё ваньку валял, но добродушно и необидно. При такой негласной профессии — как же иначе? Патин начинал понимать его, радуясь, что штанцы-то пока на ремне держались. Доктор вроде как и позабыл про свои прямые обязанности, самозабвенно правил закуску:
— Что, получше, чем в Москве? Уж про Питер и не говорю! Даже я, при моей-то богатейшей клиентуре, стал селёдочкой ржавой пробавляться, как вам это нравится? — Он незаметно и вторым звоном прошёлся. — Нет, думаю, трипперы трипперами, а я покорнейший слуга настоящей закусочки. Что делать, поизбаловался. Когда человек перед тобой без штанов, изволите понимать, он уже и не полковник, и не генерал, и не граф, и не министр, и не комиссар нынешний — просто задрипанный греховодник, который всей мужской сущностью как хлыст осиновый трясётся. Ну-ка, проговорись! Но — не бывало такого случая. Все знали, и всё это ценили. Когда уж там было скупиться? Я ничего лишнего не запрашивал — мне в полной мере от графских и министерских, да и от нынешних комиссарских щедрот со спасибочком отваливали. Да, поручик... виноват, Андрей Тимофеевич, так-то лучше? Лучше, конечно. Какие в наше время чины! Вот и я сбежал, от нынешних-то голодных чинов, от ржавой селёдочки — к родимой шекснинской стерлядочке. Что, хороша? — с пониманием осмотрел он вздетый на вилку кусок.
— Хороша, — Патин отозвался. — Тут ведь у вас всё красное да с белым помешалось. Поди, наперебой несут?
Он опять одёрнул себя, мол, не зарывайся так далеко-то, но Кир Кириллович и это не стал скрывать.
— Ну, хоть и не совсем наперебой, а, бывает, сходятся на порожке... и красное с белым, и тайное с явным... Денежки, особенно злотенькие царские, все на один цвет, живительный. Под балычок, Андрей Тимофеевич?
— Под балычок, Кир Кириллович!
Так у них ладно и складно пошло, что про штаны вконец позабыли. Какие штаны, если вскоре и прислужница явилась. Патин вполне оценил вкус доктора:
— Ба! Та самая?..
— Самая... самая лучшая. Плохих не держим, — со свойской простотой прошёлся по спине поглядывавшей на Патина прислужницы. — Но... милая Авдюша! — в шутливом ужасе воскликнул он. — Кому ты глазки строишь?
— Мью... Ан-рю... — не дрогнув, раздельно и старательно промычала она и запросто, как к давнему знакомому, присела ему на колени.
Доктор хотел что-то сказать, но послышался негромкий, явно условный бой старинного бронзового молоточка, — теперь-то и Патин заметил его над входными дверями гостиной, — этот мелодичный бой сорвал доктора со стула и увёл куда-то на выход, а потом и ещё дальше.
На коленях сидела совершенно, собственно, незнакомая докторская прислужница, перебирала пальцами неряшливо отпущенную бороду и твердила своё, непонятное:
— Мью, мью?..
Патин кое-что повидал во фронтовых австрийских и жидовских местечках, но тут уж было чёрт знает что!..
— Слышать-то ты слышишь?
Она охотно, радостно закивала подвитой, аккуратной Головкой, всем своим видом подтверждая.
— Да, но откуда ты моё имя узнала? — догадался Патин, что «Ан-рю» — это он сам и есть.
— Мью... тью! — рассмеялась она и указала хорошо ухоженным пальчиком на странную картину, которая изображала не то Полтавскую битву, не то осаду какой-то турецкой крепости, — одним словом, было много пушек, много огня и всяких летящих ядер.
Патин смотрел на пушки, ничего не понимая.
— Мью... мьёй, мьёй! — вскочила она и потащила его под ободряющий смешок к дверям, из которых недавно вышла.
Патин слыл не робкого десятка, но засомневался: куда его, чёрт возьми, заносит?! И она это заметила:
— Бьишь, бьишь?..
Делать нечего, сопровождаемый всё тем же странным смешком, он потащился к боковой укромной двери, не много зашторенной и от того ещё более таинственной.
Атам ничего таинственного и не оказалось. Просто была чистая, просторная спаленка с широкой и ухоженной кроватью, с буфетом, туалетным столиком и странного назначения высоким пуфиком, на который взбираться, приди такая блажь, пришлось бы по четырём ступенькам. Патин грешным делом подумал, что не медицинские ли это какие причиндалы, но она взглядом, улыбкой ободряющей послала его наверх. И он взбежал как истинно уж на турецкую крепость... и тут-то сразу ему и открылось с десяток пушечных жерл, в которые заряжай любой глаз, хоть левый, хоть правый, а то и оба сразу: пушки расставлены были на ширину средней переносицы... «Ну, дела безгрешные... Чего подсматривать?»
