— Устя…
Теперь Алексашка, как и она, не слыхал ни выстрелов, ни гула боя, ни криков. Ему казалось безразличным все, что происходит вокруг. И те, которые бились на стене, не видели ни Усти, ни Алексашки.
Алексашка бережно поднял Устю и на руках понес в сторону посада, к дому. Шел, шатаясь, по безлюдным, придавленным страхом улицам. В лицо летел едкий, густой дым, и горячий ветер спирал дыхание. Совсем близко, на соседней улице, пылали хаты. Трещали сухие бревна, бросая в дымное небо языки пламени. Всего этого не видел Алексашка.
Он вошел во двор, толкнул дверь ногой. Ховры в хате не оказалось. Подумал, что и она где-то на стене. Ни Ховра, ни Шаненя еще ничего не знают. Он положил Устю на полати и снова позвал, будто надеялся, что она может услышать его:
— Устя…
Алексашка долго и неподвижно стоял, гладя огрубевшими пальцами ее холодеющий лоб… Вспомнил, как говорил ей: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» А она в ответ: «Чего мне лить слезы!» — и тихо засмеялась. Нет, не увидела она Алексашкиной смерти…
Алексашка заметил расплывшееся и подсохшее кровавое пятно на ее боку. «Пуля…» — понял Алексашка. И холстяная рубаха его напиталась. Устиной кровью.
— Скоро встретимся там, Устя…
Алексашка закрыл лицо ладонями и, шатаясь, словно пьяный, пошел из хаты. Со двора вернулся на порог, посмотрел на Устю и прикрыл дверь.
Во дворе были отчетливо слышны людские голоса, которые долетали от Северских ворот. Выстрелы гремели реже, а то и совсем пропадали. До ворот Алексашка не дошел — рейтары и пикиньеры ворвались в город, и поредевшие ряды казаков не смогли сдержать напора войск. Разбросав повозки возле ворот, рейтары порубили баб и начали теснить мужиков в проулки.
Казаки сели на коней и снова отбросили рейтар к воротам. Но заставить их уйти за стену не смогли. Бой переместился на главную улицу, которая вела к площади и шляхетному городу. Въезд в улицу успели завалить повозками и рухлядью. Преодолеть эти завалы пикиньеры сразу не смогли — на чердаках домов засели казаки с мушкетами, в окнах и у ворот мужики с алебардами. Каждая хата ожесточенно встречала войско. Когда становилось невмоготу, отходили к другой хате. И так, пока не стало смеркаться.
Вечером бой затих. Только пожар разгорался. Огонь охватил весь посад и бушевал сплошным малиново-красным морем. Алексашка с ужасом думал о том, что пламя давно подобралось к хате Шанени. Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с землистым, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал про Устю ничего, и Алексашка не хотел говорить ему правду. Где Ховра и что с ней, Шаненя тоже не знал. И пусть пока не знает. Легче будет мужику.
Положив саблю на колени, Небаба сидел, свесив тяжелую голову. Сколько славных и храбрых казаков легло сегодня в бою! Многие начинали вместе с гетманом Хмелем под Желтыми Водами. В жестоких битвах прошли они всю Украину. Отрадно было Небабе, что умирали казаки гордо и смело, как и сражались. Что касается черни и ремесленников пинских — каждого без раздумья взял бы гетман Хмель под свои знамена в первые ряды. Нет похвалы их мужеству, и нет награды для них… А завтра… Что будет завтра? Сколько снова поляжет в бою? Можно было б этой ночью уйти через узкие Западные ворота, которыми давно не ездят из-за болот, примыкающих к самому городу. Все равно ни пуль, ни зарядов у казаков нет. Надеяться на одни сабли да на отвагу людскую — нечего. Ах, Гаркуша, Гаркуша!!. Сколько надежд было на него! Не дошел Мешкович до лагеря, не передал письмо. Теперь сомнений нет… Для тех, кто остался жив, теперь одно спасение — уходить по болоту. Уходить всем разом, с мужиками, с бабами, с детьми. Днем позже, а город войско возьмет. Только не город, а пепелище. Небаба сжал зубы…
К ночи пожар разгорелся еще пуще. Пламя огромными белыми языками потянулось к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот и мелкая живность. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы блеяли и жались к людям. Пламя то сливалось в единое ревущее море, то погасало местами, бросая в небо снопы искр. Снова появился пропавший было ветер. Он пришел со стороны Струмени и круто повернул на шляхетный город. За дымом поползло и пламя.
Огонь выгнал из хат и погребов всех, кто притаился в ожидании тихого часа. Это были дети и старики. На руках у баб плакали младенцы. Успокаивая их, бабы сами обливались слезами и молили господа бога о конце тревог. Единственным безопасным местом пока была площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался медленно и сюда. Совсем неожиданно повалил дым из костела святого Франциска. Вначале люд недоуменно пожимал плечами: как мог загореться он? Битва ему еще не грозила. Потом догадались, что пустили мужики петуха.
Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало. Больше с тревогой поглядывают на дым, что плывет низко, цепляясь за крыши хат, на малиновые языки пламени. Небаба наклонился к Шанене.
— Сожалеешь, Иван, что пошел за казаками? — и не отвел пристального взгляда.
Шаненя поднял голову. Лицо Небабы было тревожным и усталым. Глаза его ввалились, нос заострился, а лоб бороздили тонкие, как паутина, морщинки. Небаба ждал ответа.
— Нисколько не жалею, атаман. Жизнь, наша сам знаешь какая. Куда ни кинь — клин. Не от сабель, так податями и чиншами паны поубивают. Может быть, теперь образумятся ляхи, поймут, что огонь палит без разбору, что мужика, что пана… Детишек жаль. Невинная кровь прольется. Думаю, атаман, так… Рубиться дальше с панами нет смысла. Значит, голову свою ставить под топор? Надо ли, атаман?
— Ты прямее, что думаешь?
— Уходить.
— Мыслил и об этом. — Небаба посмотрел, как внезапно взметнулись в небо языки пламени. Загорелась хата. — Мыслил. Детей и стариков бросать?
— Детей трогать не будут, — уверенно заметил Шаненя. — А стариков? Тоже, пожалуй… Неужто озверели?
— Гм-м! — ухмыльнулся Небаба. Он снял с колен саблю, положил на землю, вытянул усталые и затекшие ноги. — Видел, как рубили на стене баб? Зверьем были и подохнут им же. Не жди от панов никакой ласки. Без разбору передушат всех: старых и малых. Запомни! Прав ты: не худо увести горожан и казаков. С часом загоились бы раны, обросли, а там померились бы снова. У Хмеля тоже не всегда удачи…
Шаненя локтем толкнул Небабу в бок.
— Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.
Небаба долго молчал, думал. Потом, оглядываясь по сторонам, поднялся.
— Джура!
Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Он вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови — рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, если б не увернулся казак. Конец панской сабли едва коснулся шеи.
— Что, батько?
— Собери побыстрее сотников!..
3
— Мужиков побили, покололи, — причитала седая баба, глотая слезы. — Хаты попалили… Живность извели… Где теперь жить будем? Старцами по свету детей пустим…
Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороду, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик покрякивал, изредка вставляя слово. Когда замолчала баба, сказал то, на что не решались некоторые.
— Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили. — Посмотрел на жилистого, подлабунившегося мужика, спросил: — Неправду говорю?
Мужик повел бровью.
— Правду, — ответила за мужика седая.
— Побоялась бы бога, Ганна, — горестно вздохнула стоящая рядом молодица. — Забыла, как терпела до казаков, как слезы лила? Сладко было?
— Ну, не сладко было. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом богом мой Федька?.. — Седая зарыдала, закрыв платком лицо, по которому скользили малиновые отблески пожара. — За что головушку сложил?..
