использовали патернализм, поддерживая основные потребности граждан взамен на детальную регламентацию всех сторон жизни. Система распределения благ, в том числе жилья, здравоохранение и прочие централизованные социальные службы обслуживали прежде всего «сознательных граждан» и особенно «ответственных товарищей», создавая «чуждым элементам» многочисленные бытовые затруднения и блокируя их личностное развитие.
Иными словами, за неполные пять лет русского апокалипсиса большевики решительно перешли от отрицания государства как средства подавления «трудящихся» к безудержному этатизму, то есть главенству государства во всех сферах.
Успехи Советской власти, победившей в Гражданской войне и если не преодолевшей катастрофу, то сделавшей уверенные шаги по выходу из нее, производили сильное впечатление. Особенно на фоне эпического провала Временного правительства, сделавшего ставку на прямо противоположный метод – децентрализацию управления. Возможно, такой подход и мог бы привести к успеху, но только в результате длительной и кропотливой работы, что в условиях политического и экономического кризиса и мировой войны было нереально. Либерализм, проповедовавшийся партией кадетов, был в значительной мере дискредитирован, и не только в СССР.
В конце 1920-х – начале 1930-х годов идеи ручного управления и этатизма находили все больше сторонников. В это время мир выбирал не между либерализмом и этатизмом, а между различными видами этатизма: советским (диктатура пролетариата), итальянским (фашистская диктатура) и немецким (нацистская диктатура). В частности, в Латинской Америке в 1930 году правительства шести стран – Аргентины, Бразилии, Доминиканы, Боливии, Перу и Гватемалы – пали в результате военных переворотов, приведших к диктатуре военных хунт. К 1932 году то же произошло в Эквадоре, Сальвадоре и Чили. Считалось, что крайне правые или крайне левые режимы представляют собой более динамичные силы по сравнению с либеральными политическими системами.
Даже в США во время Великой депрессии были те, кто сравнивал текущий кризис с чрезвычайной ситуацией времен Гражданской войны, предлагал «положить на полку» Конституцию США и оставить ее там до конца кризиса. Нашлись влиятельные политики, предпочитавшие «железную руку диктатора» текущему политическому «параличу» и предлагавшие президенту Ф. Рузвельту «принять диктаторские полномочия», мотивировав это серьезностью ситуации в стране [496].
Конечно же, нашлись пытливые умы, попытавшиеся дать научное обоснование этому течению. Так возникло комплексное (политика, этика, право) учение – децизионизм, в конечном счете сводящийся к облеченной в красивые термины апологетике ручного управления командно-административными методами, всепроникающему влиянию государства на все стороны общественной и экономической жизни. Его правовую составляющую (массив документов, обеспечивающих такой метод управления), не вписывающуюся в известные теории права, мы назвали правом катастроф, поскольку она применима в основном к ситуациям катастрофического состояния государства.
Как мы уже отмечали, Конституция 1918 г. и весь массив декретов, постановлений и инструкций Советской власти представляли собой именно право катастроф. Кодексы, спорадически возникавшие в первые два года Советской власти, были не более чем обобщением тематически родственных декретов.
Большевики быстро смекнули, что право, понимаемое как система деятельности, не имеет классовой или какой-то еще природы и абсолютно инвариантно политическому режиму. Поэтому они заменили трибуналы «старыми» судами, восстановили прокуратуру, адвокатуру и нотариат, вернув системе правовой деятельности ее полноту. При этом суды и правоохранительные органы по-прежнему находились под жестким партийным контролем.
Переход к мирной жизни обернулся для большевиков новой катастрофой: их постиг полный провал в социотехнических начинаниях, а именно в построении нового социалистического общества, состоящего из полуангелов, готовых беззаветно трудиться на благо мировой революции, удовлетворяясь прожиточным минимумом. Процент сознательных рабочих и прирожденных революционеров был исчезающе мал. Остальные хотели нормальной жизни в рамках регулярного государства. Возникла реальная угроза потери власти большевиками.
Пришлось временно отказаться от таких базовых доктрин марксизма, как запрет частной собственности и исключительно принудительный характер труда. А главное – регулярное государство требовало внятных и стабильных правил своего функционирования, то есть законодательства, основанного на юридических нормах, а не административных командах.
Правовое регулирование НЭПа было осуществлено на основе классически подготовленных кодексов, а не декретов. Впрочем, и декреты из сугубо декларативных и административно-командных документов все больше принимали регулятивный характер.
При этом контроль верхушки РКП (б) над социальной и экономической сферами страны нисколько не пострадал. Гражданский кодекс 1922 года удивительным образом был отнесен к публичному праву, а частное было объявлено несуществующим. Главной задачей экономической конституции страны было объявлено сохранение командных высот государства в экономике.
КЗоТ 1922 года вроде бы открывал путь к развитию рынка труда, однако отсутствие достаточного количества квалифицированных работников и паническая боязнь безработицы – непременного спутника конкуренции наемных работников – вкупе с неоправданно высокими нормами соцобеспечения неквалифицированных рабочих не позволили создать механизм устойчивого повышения производительности труда.
Уголовная политика (УК, УПК и судебная реформа) была направлена на защиту «завоеваний революции» и социалистического государства и в гораздо меньшей степени – на защиту жизни, здоровья и имущества граждан.
Земельный и Лесной кодексы были сконструированы по привычной схеме – как обобщение массива декретов, наглухо перегораживающих путь к рынку земли и природных ресурсов.
Столь разительные перемены в законодательстве РСФСР вызвали в юридической среде разговоры о создании некоего принципиально нового пролетарского права. Явное несоответствие массива кодексов и декретов традиционным теориям права вызывало у воспитанных на них правоведов острый когнитивный диссонанс.
Было предложено три подхода.
Первый. Честно признать, что право катастроф и есть социалистическое право, в пределе стремящееся к чисто административному управлению, а право в классическом смысле, то есть пресловутое «буржуазное право» таки должно отмереть (Крыленко, Гойхбарг).
Второй. Признать существование как бы двух «прав» – традиционного и права катастроф, используемых для управления различными сферами государства (Стучка).
Третий. Признать, что традиционное право не всегда является «эксплуататорским» и потому вполне может войти как часть в социалистическое право наряду с правом катастроф. В результате возникнет некий гибрид, обладающий преимуществами обоих подходов, – его и следует называть советским правом (Рейснер).
Эти, казалось бы, сугубо умозрительные соображения, которые на первый взгляд никого, кроме юристов, не должны волновать, на протяжении последующих 10 лет стали предметом острой политической борьбы, не обошедшейся без жертв.
В итоге победил третий подход, обоснованный и пропагандированный А. Я. Вышинским: химера советского права вплоть до крушения СССР представляла собой право катастроф в оболочке позитивистской (конкретно – нормативистской) теории права. В дальнейшем это позволяло, легко отбросив импозантную оболочку, вернуться к незамутненному административно-командному управлению. Что и произошло во время Великой Отечественной войны и в определенной мере в годы Второй Великой русской революции [497], когда Советы пытались утвердить конституционно закрепленное за ними всевластие.
Ленин и его соратники отнюдь не являлись теми, кого сегодня принято называть имперцами. Российскую империю они ненавидели и всячески приближали ее конец. Да и государство как таковое не было для них ценностью. В то же время они отнюдь не желали оставлять отвалившиеся части империи в руках «буржуазии». Сеть организаций РСДРП (б) на национальных окраинах
