Черный гость лезет на дерево. Еще чуть, и будет здесь! Зачем она открыла окно? Закрыть! Скорее закрыть!
Сильнее рвануть раму и закрыть… Закрыть…
Еще раз на себя! Сильнее. Сорвала ноготь в кровь. Еще раз.
Черный гость уже на уровне мансарды. Тянется с ветки к окну.
Скорее! Еще раз! Со всей силы.
Получилось! Окно закрылось…
И за окном появляется тень.
Черный гость уже здесь. Сейчас разобьет окно, а в таком вое ветра соседи от звона бьющегося стекла не проснутся.
И некуда бежать. Она должна остаться здесь. Это ее кара.
Это кара её. Этажом ниже спят дети. Она должна теперь не пустить черного гостя вниз.
Страшно как, господи! Страшно как!
И сердце стучит едва ли не сильнее, чем в день взрыва, когда они с Йоханесом бежали с другого берега реки Схи к мастерским.
С Йоханесом…
Ей показалось? Или нет?
Черное лицо в четко прочерченном проеме окна.
Луну снова закрыли тучи. Свет ее совсем слаб.
И уже не отскакивает от пугающего окна, а тянется к нему.
Прикладывает ладони к стеклу.
И…
Час после полуночи
И… смотрит прямо в глаза Йоханесу.
— На что ты надеялась? Что стиль Ханса можно перепутать с другим? Случайно. В неярком свете?
Как объяснить бывшему ученику мужа на что она надеялась… Ни на что. Но если не получится объяснить Йону, не получится объяснить никому.
Окно снова открыто и общими усилиями закрыто. Йоханес запрыгнул в комнату и хочет ее обнять.
И она хочет, чтобы Йоханес ее обнял. Чтобы не было этого страха. Этого дикого, мучительного страха, поселившегося после взрыва в ней. Хочет, чтобы страха в ней не было. Чтобы не было на ней греха.
— Нельзя…
Господу в тот страшный день обещала, если дочку вернет ей, Йоханеса больше не касаться! Чужого мужа не желать! Обещала. Но жар внизу живота как унять…
— Нельзя! Нам с тобой нельзя.
Он молчит.
— И не нужно…
Он молчит. Смотрит чуть в сторону. Туда, где на стене ее тень на снова проступившей полоске от лунного света. Поворачивается к ней.
— Ты сына Йоном назвала…
— Назвала. И что теперь?
— Думала обо мне.
Думала.
Думала. Много раз. Видела во сне, просыпаясь в поту от приснившегося. Грех видеть такие сны. Замужней женщине грех видеть сны, в которых она с чужим мужем.
— Нельзя нам, Йон! Нельзя! Дочкой поклялась, когда ее под завалами искали.
— Поклялась в чем?
— К тебе не прикоснусь… Если господь вернет мне девочку живой.
Цвет ее волос в лунном свет и отблесках свечи — медный. И тусклость уставших глаз растворяется в этом свете. Или это в его взгляде растворяется ее тусклость. Меняется на огонь…
Молчат.
Рядом стоят, но друг друга им не коснуться.
Взглядами касаются.
Молчат.
Пока он не отводит взгляд.
— Как ты могла подумать, что я не узнаю, что это работы не Ханса?
Как могла подумать? Никак. Не думала. Старалась не думать.
— Выжить было надо…
Облизывает пересохшие губы.
— Без кормильца… Двое детей. Жить на что…
Теперь и он облизывает губы.
— Кто это, если не Ханс?
— Спросить, кто писал картины, не хочешь?
— Кто картины писал, я и сам понял. Внизу кто?
Шестью неделями ранее
Делфт. 12 октября 1654 года
Один час ПОСЛЕ
— Заносите, — командует Агата.
Израненного мужа с трудом снимают с повозки и заносят в дом. Муж не крупный, но почти бездыханного мужчину не дотащишь.
Крестьянин-возница под руки, она за одну ногу, Бритта за другую, перепуганная Анетта под ногами путается, проснувшийся Йон из дома орет.
Мужнин новый сюртук, точнее, то, что от него осталось, с раздробленной левой руки стащили, как бы теперь освободить правую.
Чтобы вызволить ногу с торчащей наружу костью, Агата где рвет, где большим кухонным ножом режет штанины. И разорвав их пополам, понимает…
…что это не муж.
Про обрезанную крайнюю плоть она узнала еще в детстве, в «Трех миногах».
Напившиеся фламандского пива турецкие купцы справляли нужду за домом. Стручок между ног у них был как голый.
Ни у кого больше голых стручков Агата не видела. У толстого трактирщика, когда тот снимал штаны, забираясь в кровать, стручок напоминал ужа, спрятавшегося в норке. И выбиравшегося из той норы при виде ее голых ляжек. Пьяные разгульники, забравшиеся на продажных девок в углах трактира, трясли своими ужами в норках и ничего с теми девками сделать не могли.
И у мужа до поры до времени его уж в норке сидел.
У того, что лежит на кровати, стручок голый.
Это не муж.
Где ее муж, Агата не знает.
Но знает, что без мужа им не выжить.
Она не лучшая партия. Толстый трактирщик всегда ей о том говорил, когда пытался на нее взобраться. Без роду-племени, прижитая трактирной служанкой от гуляки-художника, вдова с двумя детьми, с пропавшим без вести, а не достойно умершим, отпетым и похороненным мужем. Без денег, без достойного родства на нового мужа рассчитывать ей не приходится.
Здесь, в Нидерландах, всё еще строже, чем во Фландрии, откуда забрал ее муж.
Здесь, сватаясь, родню до седьмого колена спрашивают.
Что она скажет? Что прижита во грехе? И навлечет позор не только на себя, но и на Анетту с Йоном? Тогда и дочке никогда хорошего мужа не найти, и сыну в ученики к хорошему художнику не поступить.
И где ее муж законный? Не умер, не жив. И она не жена, не почтенная вдова. Кто же она тогда?
Замуж ей больше не выйти.
И она решает. Решает всё и сразу. В одно мгновение. Этот обожженный пусть лежит в ее доме. Пусть все думают, как думают. Что с места взрыва ей привезли найденного под завалами мужа. Почти без лица. Без голоса. Проверить нельзя.
С виду вроде муж. В сюртук мужа почему-то одет. Все знают, что муж в тот день в новом сюртуке от лучшего портного был. Сомнений, Ханс это или не Ханс, ни у кого сейчас нет. И возникнуть не должно.
Кто этот человек? Сколько раз спрашивала. Не отвечает. Только хрипит. Дико хрипит.
Муж перед взрывом кому-то сюртук отдал? Новый сюртук? Кому? И зачем?
Или кто-то такой же, как у мужа, сюртук себе заказал? Для чего? Чтобы за мужа сойти? Шпион? Говорят же соседи, что испанские шпионы могли пороховые склады подорвать. Испанский шпион заказал такой же, как у мужа, сюртук, чтобы через мастерские на склады проникнуть?
В сгущающейся темноте наступает на обгоревшую деревянную лошадку, которую Эгберт достал из ручонки мертвой Марты и отдал Анетте. Поднимает с пола, откладывает в сторону.
Кто этот человек, Агата не знает.
Где ее муж, Агата не знает.
Но наверняка знает одно — выжить с детьми они смогут, только если «художник Ван Хогволс» будет, как прежде, продавать картины.
И знает, что должна сделать так, чтобы в доме художника Ван Хогволса эти картины не переводились. И хорошо продавались.
Сама того не желая, Агата решается на подлог.
Пусть все думают, что калека в доме — ее муж. Она пока будет настоящего мужа искать.
День за днем Агата ходит в лечебницу Святого Георгия. Смотрит на каждого раненого — не ее ли? Находит знакомых. Карел Фабрициус, чья мастерская была рядом с мужниной, умирает на ее руках, так и не сказав, что случилось с Хансом.
В первые дни в суете и панике никому не кажется странным, что почтенная жена художника, у которой в страшном взрыве выжила дочь и нашелся живым, хоть и сильно обожженным муж, тенью бродит по лечебнице. Но она бродит. Помогает, чем может, пока Бритта за оплаченное мужем заранее недельное жалованье еще работает в их доме. Через неделю прислуге станет нечем платить, и тогда в лечебнице ей столько времени не пробыть.
Разглядывает трупы. Ходит на отпевания, вглядываясь в лица в гробах — не перепутали ли чужого покойника с мужем, не ее ли Ханс это?
Платит работникам, чтобы пускали смотреть безродных мертвяков. Еле ворочает тяжелых мужиков, служивых при складах. Мужа среди них нет.
