Война вызвала у Лизы де Монплейне страстную потребность в обладании информацией обо всем на свете: отступлении немецких войск в России, закрытии некоторых станций метро, количестве погибших во время последней бомбардировки союзников, повышении цен на сливочное масло, последнем модном шлягере, назначении Французским комитетом национального сопротивления нового генерал-губернатора Французской Западной Африки, отставке Муссолини, предстоящем открытии второго фронта или свидетельствах одного поляка о массовых истреблениях евреев, которого цитировал Жак Дюшен в передаче «Французы говорят о французах». Эти свидетельства очевидца неотвязно всплывали в ее сознании…
«…Лагерь расположен в пятнадцати километрах к югу от Бельцига. Он обнесен ограждением, длина которого со стороны железной дороги около десяти метров. Узкий проход, не более метра шириной, ведет от входа в лагерь к железной дороге. Примерно в 10 часов утра около лагеря остановился товарный состав. Сразу же охранники, находившиеся на противоположном конце лагеря, начали стрелять в воздух, приказывая евреям садиться в вагоны.
Они специально создали панику среди узников, чтобы воспрепятствовать любым попыткам сопротивления с их стороны. Евреи, теснимые к узкому проходу, о котором я упоминал, спешили, толкая друг друга, в первый товарный вагон, который был поставлен прямо напротив выхода. Это был обычный товарный вагон с надписью «6 лошадей или 36 человек». Пол вагона был покрыт пятисантиметровым слоем негашеной извести, но евреи в спешке и панике этого не заметили. Их набилось в вагон уже около ста человек, а немцы продолжали заталкивать до тех пор, пока стало физически невозможно запихать кого-нибудь еще. Люди стояли навытяжку, тесно прижавшись друг к другу. Тогда охранники начали закидывать остальных евреев поверх голов людей, уже находящихся в вагоне. Палачи затолкали в вагон еще более тридцати мужчин и женщин. Это был чудовищный спектакль. Трудно представить весь ужас этой сцены… Таким образом, в первый вагон немцы запихнули и забросили около ста тридцати человек, после чего двери были задвинуты и заперты на засов. Поезд немного продвинулся вперед, чтобы можно было подогнать к проходу следующий вагон. Вся сцена повторилась вновь. Я насчитал всего пятьдесят один вагон, в которые битком набили шесть тысяч заключенных из этого лагеря. Когда лагерь опустел, а вагоны были заполнены, поезд тронулся.
Через некоторое время он остановился в чистом поле, примерно километрах в сорока от лагеря. Вагоны с людьми простояли здесь герметически закрытыми шесть или семь дней. Когда похоронная команда, наконец, открыла двери, то все заключенные были мертвы, а некоторые уже начали разлагаться. Они умерли от удушья. Одним из свойств негашеной извести является выделение хлора при контакте с водой. Сжатые в вагоне люди, видимо, мочились под себя, и в результате тут же происходила химическая реакция. Евреи сразу же задыхались от паров хлора, в то время как известь разъедала их ноги до костей».
— Это ужасно! — вскрикнула Лиза, заткнув уши.
— Как может Господь позволять творить такие вещи? — искаженное ужасом лицо Эстеллы при иных обстоятельствах, наверное, выглядело бы комичным.
— Интересно, каким образом участнику польского Сопротивления удалось переодеться в форму палачей и быть бесстрастным наблюдателем этого массового убийства? — пробормотала Альбертина.
— Он сказал, что хотел довести до Сведения цивилизованного мира неопровержимое свидетельство преступления немцев, — заметила Лаура.
— Не понимаю, зачем нужна была негашеная известь? — вслух размышляла Леа. — Через неделю они все равно задохнулись бы.
Диктор радио Лондона между тем продолжал:
«…Некоторые полагают, что во Франции дела обстоят получше. Некоторые думают, что такой массовой бойни у нас, на нашей земле, не может быть никогда.
Между тем, достаточно вспомнить условия содержания евреев в лагере Драней в Компьене или на зимнем велодроме; достаточно вспомнить душераздирающие сцены в Лионе, когда еврейских женщин отрывали от их детей, запирали в вагоны, не давая даже возможности попрощаться с семьей; достаточно вспомнить, что ни один голос не раздался в защиту евреев, никто не выступил против их массовых арестов, — и станет попятно, что ни одна из оккупированных стран не избежала подобной участи.
Что стало с этими мужчинами, женщинами, стариками и детьми? Их тоже в соответствии с введенным немцами эвфемизмом «увезли на Восток»? Нужно, чтобы каждый французский чиновник, которого обязали заниматься еврейским вопросом, понял, что, выполняя приказы оккупантов, он становится соучастником их преступлений и оказывает помощь палачам Львова и Варшавы».
В комнате воцарилась тишина. Все испытывали чувство стыда и растерянности.
— Это все антигерманская пропаганда, — наконец выдавила из себя Леа, когда смогла заговорить. — Ни один народ не способен допустить подобной мерзости.
— А вспомни-ка доктора Бланшара, Жана и Рауля, — возразила Лаура.
— Но это не одно и то же! Можно понять, когда немцы арестовывают людей, которые оказывают им сопротивление, но когда дело касается мужчин, женщин и детей, виновных только в том, что живут на белом свете… вот этого я никак понять не могу. Зачем?
— Видно, потому, что они евреи.
— И, по-твоему, это является достаточной причиной, чтобы стать заключенным концлагеря или быть убитым?
— Нет, конечно.
— Что же тогда завтра помешает им убивать всех рыжих, потому что они рыжие, всех горбатых, потому что они горбатые, и всех стариков, потому что они старики?
— Бедные мои дети, все мы ходим под Богом, — дрожащим голосом проговорила Лиза.
— Видно, в данный момент еврейский Бог не слишком внимает мольбам евреев, — буркнула Леа, к великому возмущению тетушек.
Лиза и Эстелла в Бога особо не верили, но больше доверяли информации радио Парижа, нежели радио Лондона, которое было трудно слушать из-за помех.
Несмотря на запрет продажи радиоприемников, мадемуазель де Монплейне подарили один Эстелле за ее двадцатипятилетнюю добросовестную и верную службу. С тех пор, сидя у себя на кухне, служанка не пропускала ни одного выпуска ежедневной хроники Жана-Герольда Паки в информационном бюллетене, выходившем в эфир в восемь часов.
Хотя мадемуазель де Монплейне и доказывали ей не раз, что Паки всего-навсего германская марионетка, что речи его против коммунистов, евреев и голлистов весьма одиозны и злонамеренны, Эстелла ничего не могла с собой поделать и находилась, будто под гипнозом, когда тот своим истеричным голосом, заканчивая выступление, кричал: «Англия, как и Карфаген, должна быть разрушена!» Все знали, что его речи были инспирированы оккупационными властями, однако многие слушатели вздрагивали, когда Паки гремел об «угрозе большевизма» или ловко эксплуатировал тему о бомбардировках союзников.
Если Эстелла испытывала слабость к Паки, то Лиза симпатизировала Филиппу Энрио, который «так мило беседует» и который «так образован». Ах, «этот удивительный, степенный, сочный, хорошо поставленный голос, который, как и должно быть у мелкого буржуа, в меру патетичен и в меру насмешлив! Настоящий литературный талант, которого так недоставало Парижу; он употребляет такие обороты, которые говорят о том, что это прекрасный знаток латыни». Бывший депутат от Либурна знал в то же время такие крепкие ругательства и выражения, которые поражали как провинциалов, так и парижан. С каким цинизмом, как виртуозно он бередил раны побежденных! Свидетельство того — выступление Энрио 4 июля 1943 года, которое многие сочли его исповедью:
«Наши соотечественники-голлисты и их сторонники не перестают вновь и вновь удивлять и умилять меня. Всякий знает, что только они являются несгибаемыми патриотами и что лишь им одним присуще истинно французское достоинство…
Германия оккупировала Францию, одержав полную победу. Я помню, как эти господа утверждали, что они никогда не были разбиты, что маршал не должен был подписывать договор о перемирии. Оставим данные нелепые речи на совести этих людей, которые в 1940 году, зажатые между Гаронной и Пиренеями, панически молили Бога лишь о том, чтобы Германия не отказалась предоставить им возможность перемирия, от которого они сегодня отрекаются. Повсюду войска, повсюду оружие, повсюду авиация; немцы в Ангулеме и Валенсе, дезертиры и беженцы на дорогах, везде смятение и растерянность… Именно в этот момент и должны были бы раздаться возмущенные голоса некоторых лиц, а их тогда вообще не было слышно. Наши фанфароны, хоть и запоздало, дали знать о себе сегодня. Впрочем, с удивительной непоследовательностью.
