«Дети!.. Где дети?!»
Он еще совсем недавно в приоткрытое окно слышал их падающий сверху, как бы с небес, многоликий и беспечный смех. Еще хотел поругать, чтоб не мешали работать. Но не только от духоты не закрывал окно – смех ему не мешал, наоборот, напоминал о радости и сущности жизни…
– Где дети?
Он бежал с этим криком через развалы столов, кресел, книжных шкафов, по живым еще, шевелящимся ошметкам человеческих тел, сквозь гарь и дым, сквозь кровавый ужас бывшей приемной, к лестнице, которая вела на второй этаж…
Там и ступенек почти не было; по их ощепьям карабкалась Маша. Сквозь известковую пыль то же самое кричала Ольга:
– Дети! Дети?..
Она не видела, что трое цеплялись за ее подол, зареванная Олюшка сквозь развалы пыталась пробраться к отцу, Маша уже чудом взобралась на первый пролет лестницы, ее снимал откуда-то взявшийся слуга, а дальше ничего не было – ни стен, ни дверей, настежь распахнутая набережная Невки, мертвый шелест прибрежных лип… Уши напрочь заложило! Только по губам угадал, как судорожно считает жена, обнимая все вокруг себя:
– Раз, два… два, три, четыре… четыре…
Счет обрывался; хоть и не слышал, но видел отец. Их шестеро должно быть! Где же еще двое?!
Счет заканчивался под блуждающими глазами. Он подобно жене махал пальцем, всех пересчитывая:
– …три, четыре… да?..
Где ж остальные?!
Из распахнутого провала стены донесся зов набежавших слуг:
– Здеся!
– Здеся они!..
Наташу и Аркашу нашли под развалами верхнего балкона. К общему ужасу, над ними бились покалеченные лошади.
У Ади кровянились раны на голове и, кажется, была сломана нога. Он кричал:
– Ма-а!.. Ма-а!..
Это все-таки признак жизни. Наташа же не издавала ни звука, хотя тоже была жива. Но когда слуги вытащили ее из-под обломков и на сцепленных руках понесли в уцелевший закраек дачного крыла, подскочившая мать с ужасом увидела ее раздробленные ноги. Но Наташа и тут, когда мать начала ее тормошить, не стонала. Белое от бескровицы лицо, как у сумасшедшей, выражало… страшно было глянуть – полнейшее довольство. Непостижимую благость. Как после причастия на смертном одре…
Закричала она, когда в уцелевшем закрайке дома ее уложили в кровать и до прихода доктора стали омывать кроваво-грязные ножки, из которых торчали раздробленные кости…
Теперь она кричала не переставая.
Рядом на притащенной кушетке уложили и Аркашу.
Отец тоже кричал:
– Да зачем мне все министерские посты, если дети… дети мои!..
Он захлебнулся от собственной вины и от сына к дочке, от дочки к сыну крутил поникшей головой…
Но это был единственный срыв в первые минуты. Видя, что в доме сейчас не найти телефона, он начал давать первые безотлагательные приказания столпившимся слугам:
– Гаврила, беги к соседям, звони профессору… да, да, нашему! И хирурга чтоб прихватили, и еще кого найдут под рукой! И карету… «скорую» карету!..
Остальным указал на пляшущие языки пламени:
– Не видите? Заливайте!
Он хотел послать гонцов и в свое министерство, но опередил полковник Герасимов. Верхом, на полном галопе! Весть каким-то образом долетела туда. Полковник правильно решил: верхом быстрее.
Герасимов только склонил голову на мгновение и решительно выпрямился:
– С вашего разрешения, Петр Аркадьевич, я займусь осмотром прямо по горячим следам!..
Это не было расхожим словом: деревянные обломки еще дымились, даже попыхивали открытым огнем, хотя опомнившиеся слуги усердно заливали их водой из Невки.
Уже оттуда, из дымящегося ада, полковник Герасимов послал беспощадное обещание:
– Честью клянусь… я найду вас, подонки, я самолично покараю вас!
Метавшийся между детьми и полицейскими отец подсказал:
– Эти трое смерть свою уже нашли. Искать надо тех, кто послал их сюда…
– Да-да! – был ответ. – И это сделаем. Всенепременно! – Он глянул на лицо своего начальника: – Вы бы отдохнули, Петр Аркадьевич? Все остальное сделается без вас.
Под это дружеское сочувствие Столыпин вспомнил необходимое; кружившего вслед за ним с полотенцем через плечо камердинера даже подбодрил:
– Правильно, правильно, Севастьян. Приготовь мне, братец, умыться, найди чистый мундир… и прикажи кучеру заложить пару лошадей…
Последнее он уже недовольно прокричал, потому что камердинер не понимал своего хозяина.
– Именно так, как я сказал.
Через два часа… нет, уже через полтора… должно было начаться запланированное заседание правительства.
Узнавший про это Герасимов стал отговаривать. Услышала споры и Ольга. Совсем голову потеряла! Прибежала как фурия! Он никогда ее такой не видел.
Как ты можешь, Петр Аркадьевич, бросать нас в такое время?! Когда твои дети!..
Уговаривать ее было бесполезно. Он лишь кивнул на подскакавших в карете «скорой помощи» врачей:
– Оля, не надо так… Они лучше меня позаботятся о детях.
Пока врачи во главе с главным петербургским хирургом делали первый осмотр детей, он успел умыться и переодеться в свежий, на счастье, уцелевший мундир.
Под крики неумолкавшей Наташи, под всхлипы задыхавшегося от слез Аркаши, под озлобленный взгляд Олюшки – наказал и последнее, уже врачам:
– Я вернусь через пару часов. Без меня ничего решительного не предпринимайте.
– Да, но у девочки безнадежно раздроблены ноги. Кажется, обе придется ампутировать, причем немедленно, чтобы не произошло заражения, – был неподобающе категоричный ответ.
Столыпин резко вскинулся:
– Милый профессор! Я не позволю ампутировать эти ножки… – Он припал губами к окровавленным бинтам. – Делайте все возможное, а в помощь… я привезу наше светило… – Он не назвал фамилию, но и без того было ясно, кого имел в виду. – До утра гангрены не произойдет?
– Постараемся, Петр Аркадьевич, видит Бог…
– Старайтесь, мои милые, уж истинно с Божьей помощью… А ты, Олюшка? – обернулся к жене. – Ты после меня поругаешь.
Поцеловав и Аркашу в забинтованный лобик, он вскочил в ожидавшее его парное ландо, про себя повторяя:
«Все посты, все звания… все отдам ради вас, мои ненаглядные!..»
Однако ж заседание правительства открылось ровно в назначенный час и прошло как должно, по полной программе.
В два часа, обещанных врачам и милой Олюшке, Столыпин никак не мог уложиться. Он то и дело связывался с женой по телефону – на Аптекарский остров с курьерами и телефонистами был отправлен новый аппарат, – но там, на другом конце провода, были только слезы, молчание врачей и полнейшее непонимание его положения. Это заседание правительства готовилось давно и проходило в тяжких спорах и муках; оно решало, сможет ли премьер переломить всеобщее тупоумие, оставленное Горемыкиным, и начать задуманные реформы. Там требовали ампутации хотя бы одной ноги – здесь «неспешного успокоения». Столыпин обещал исполнить то и другое – дайте только срок, дайте! С ампутацией можно подождать до утра…
Законы не ждут!
Перед ним лежала целая пачка законов, которые следовало провести через правительство, а потом и через крикливую Думу. И чем лучше, обоснованнее будут правительственные предложения, тем легче сдастся Дума.
Он и от заседательского стола слышал крики дочери, всхлипы малютки Ади – у него ведь тоже была сломана ножка, – но в памяти держал целую пачку законов…
«О свободе вероисповедания…»
«Об улучшении быта рабочих и государственном их страховании…»
«О преобразовании местных судов…»
«О реформе высшей и средней школы…»
«О подоходном налоге…»
«О земском самоуправлении в Прибалтийском и Юго-Западном крае…»
«О неприкосновенности личности и гражданском равноправии…»
И главное в муках задуманное:
«ОБ УЛУЧШЕНИИ КРЕСТЬЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ…»
Этот закон был подчеркнут красным карандашом; его первым и следовало бы принимать. Но Столыпин знал страх своих министров перед законом, который ставил с головы на ноги все российское землевладение, в первую очередь помещичье. А кто из министров не был помещиком? Не святым же духом живут!
Как и предполагал Столыпин, уже обсуждение первых законов измотало министров, не привыкших слишком много думать. «Землю» они сдали без боя. Видимо, надеялись, что в Думе этот закон все равно не пройдет.
Но они не могли угадать дьявольский план своего премьера. О том знал только далекий от внутренних российских дрязг министр – иностранных, увы, иноземных дел. А потому самый смелый. Да и умеющий держать язык за зубами. Столыпин еще до покушения поделился с ним «военной стратегией». Так она примерно звучала: «Если враг не сдается, его уничтожают». Истинно суворовский натиск! Извольский тогда сказал:
– Петр Аркадьевич… вам следовало бы взять на себя и военное министерство.
– А разве Министерство внутренних дел не в состоянии войны?
Возражать было нечего. Речь шла о повсеместном введении военно-полевых судов; в разгар революции они уже применялись в отдельных районах, что было противозаконно. Теперь суды получали законные основания.
