Увидев Омбриция, Гедония смягчила огонь своих глаз, прищурила веки и приветствовала нового гостя грациозным жестом.
— Добро пожаловать в мой избранный кружок, благородный Омбриций. Мне давно знакомо твое славное имя по репутации, которой ты пользуешься в этом городе, но еще больше по твоим подвигам в Палестине. Я знаю, что ты — лучший солдат в армии Тита.
— Многие лета и слава Гедонии Метелле, — сказал Омбриций, склоняя голову. — Справедливо называют тебя царицей Помпеи. Но ты забываешь, что я в немилости…
— Ты так думаешь, любезный трибун? Какое заблуждение! Я знаю обратное и докажу тебе это, когда ты захочешь.
Омбриций подошел ближе. Они поговорили некоторое время вполголоса. Любопытные и подозрительные взгляды впивались в трибуна, но патрицианка тотчас же сказала:
— Мой новый гость, ты скоро познакомишься с членами моего братства. Я назову тебе пока только троих: они познакомят тебя с остальными… Вот, для начала, благородный Лентул, помпейский сенатор, мой старинный друг, мудрец и красноречивый оратор.
Омбриций увидел степенного магистрата, уже пожилого, с седыми волосами, который протянул ему руку, строгим взглядом окинув его с головы до ног.
— А вот, — улыбаясь продолжала Гедония, — восхитительный Флавул, поэт, воскрешающий для нас прекрасные времена Катулла — моего поэта!
Плешивый человек, раньше времени состарившийся, с дряблым и одутловатым лицом, изрезанным зеленоватыми от порочной жизни морщинами, поклонился Омбрицию. Мясистые губы его улыбались бесстыдной и тщеславной улыбкой.
— А это, — продолжала царица кружка, — благородный Крисп, римский всадник, юный годами, но уже великий надеждами, которые он подает.
Трибун ответил на церемонный поклон молодого человека, едва вышедшего из отроческого возраста. Тонкое лицо и фигура его представляли образец изящества и очарования. Все в нем было четко и тонко: нос, подбородок, руки, ноги. Взор его сверкал умом. В руке он держал кубок с грацией эфеба.
— Это новый владетельный принц, — шепнул Симмий на ухо Омбрицию.
— А теперь, — сказала Гедония, — продолжай, мой милый Лентул, и расскажи нам последние новости.
— Вот уже целая неделя, — сказал сенатор, — как в городе только и разговору, что о триреме декуриона Марка Гельвидия. Говорят, что он строил ее в Лигурии. Она называется „Изида” и представляет, будто бы, чудо из чудес. Ни одно из судов миценского флота не имеет такого мощного корпуса и таких роскошных парусов. С недавних пор ее отделывают в порте Стабии, но она тщательно охраняется свирепыми лигурийцами. Никто не смеет приближаться к ней. Вдали от наших обычных увеселительных барок, гордая трирема покоится на якоре и точно бросает вызов миру.
— Для чего же предназначается эта диковинка? — спросила Гедония.
— Говорят, что Гельвидий замышляет поездку во все крупные портовые города южной Италии. Говорят даже, что он намерен проехать в Грецию и в Египет, чтобы распространить там свои идеи об аристократическом правлении и образовать лигу вольных городов против римской империи и против цезаря. Несмотря на свое скромное и приветливое обращение, Гельвидий опасный человек. Он никогда не желал воздавать культа цезарю. А теперь со своей триремой он может прямо показаться царем или полубогом. Эти новые поклонники Изиды, пожалуй, опаснее секты христиан. Те бедны и невежественны и обращают в свою веру только рабов. Поклонники Изиды богаты и образованны и обращаются к избранному обществу. Они называют себя друзьями человечества, но такие же враги цезарю и римскому народу, как и христиане. Следовало бы принять суровые меры и против них.
— Что вы говорите про Гельвидия? — сказал поэт Флавул. — Он, по крайней мере, хоть красив и приятен. Но что такое этот жрец Изиды, которого он выписал из Египта! Видал ли кто-нибудь более мрачного и несговорчивого человека? Сумрачный и надменный, с пристальным и зловещим взглядом, он проходит по улицам, ни с кем не заговаривая, погруженный в свои мысли. Это плохо одетый призрак. Шкура пантеры, которую он носит на своих тощих плечах, оскорбление Вакху. Почему не устроят народного бунта, чтобы изгнать его из Помпеи?
— Вы говорите о жреце, любезный Флавул, но забываете о жрице, — сказал Крисп с тонкой усмешкой, становясь посредине комнаты, напротив Гедонии. — Говорят, что этот Мемнон отобрал ее где-то у разбойников Цикладских островов. Но эта девушка — уроженка Самофракии и далеко не низкого происхождения.
— Она хороша собой? — спросила Гедония, вытянув вперед голову.
— Она не красива, но своеобразна и прелестна. На улице ее можно видеть только под покрывалом, когда она отправляется к жене Гельвидия со своей старой нубийкой. Но я видел ее в храме Изиды во время жертвоприношения огня и благовоний, единственном, которое допускает культ Изиды. У нее чудесные золотые волосы и глаза цвета гиацинта. Говорят, что, когда она засыпает, в присутствии жреца, ей является Изида, и он совещается относительно того, как ему поступать со своими учениками. Изида же является ей иногда с ключом, иногда с зеркалом, иногда с бичом.
— Это верно, — серьезно сказала Гедония, — она изображена в египетских храмах с этими тремя эмблемами. Я заметила это, когда была в Египте.
— Но что обозначают эти три предмета? — спросили молодые люди, столпившиеся вокруг Криспа.
— Вот что. Когда Изида является с ключом, ученика принимают сейчас же с большим торжеством. Когда она является с зеркалом, его подвергают долгому испытанию, которое продолжается иногда много лет. Когда же она приходит с бичом, его изгоняют.
— Ударами бича! Символ ясен, — со смехом заметили молодые люди.
Трибун держался в стороне, вне кружка. Он чувствовал, что на него смотрят, и покраснел. Он горел желанием ответить резкими словами всем этим молодым фатам, но не мог этого сделать, не выдав себя. Он не двинулся и молчал.
— Вы говорите как профаны и по слухам, — сказала Гедония Метелла, возвысив голос. — Но, если я не ошибаюсь, среди нас есть действительно посвященный в культ Изиды, наш гордый трибун. Ведь это правда, Омбриций Руф?
— Посвященный — нет; я только ученик. Мой искус еще не окончился, — ответил Омбриций с некоторым замешательством, приближаясь к кружку.
— Не все ли это равно? — вполголоса проговорила Гедония вкрадчивым тоном и с самой обворожительной улыбкой. — В большом обществе я вполне понимаю твою скромность, но в частном разговоре… Приди, сядь возле меня, славный трибун. Ты мне расскажешь кое-что на ушко обо всех этих тайнах, хотя бы о волосах и глазах жрицы… Или ты поклялся не говорить и об этом?
Омбриций, в котором кровь кипела от тысячи противоречивых ощущений, сел рядом с патрицианкой. Гедония наклонилась к нему, снова окутав розовым шарфом обнаженные плечи. Они стали разговаривать шепотом. Это неожиданное внимание Гедонии вызвало сильное волнение в кружке юных гедонианцев. Сенатор принял еще более величественную осанку, морщины поэта Флавула позеленели, а красавец Крисп вздрогнул и выпрямился. Но он быстро успокоился. Как бы угадав тревогу своего любимца, Гедония воскликнула:
— Сядь здесь, Крисп. Довольно разговоров. Окончим этот прекрасный день танцами. Среди нас присутствует само олицетворение танца и Грации… Приди сюда, бесподобная Муза, отрада глаз, воздушное сладострастие, поэзия наслаждения… Приди сюда, Миррина!
— Слава танцам и танцовщице! — в один голос воскликнули юноши.
Все разместились в полукруглой комнате.
Миррина вышла из галереи, где она переодевалась перед медным зеркалом, и показалась, озаренная светом бесчисленных лампад.
На ней была только прозрачная, как облако, голубоватая туника, под которой стройные формы ее тела колебались как водоросль под зыбкой водой. Крылатое насекомое из берилла сверкало в ее черных волосах. Глаза ее, искрящиеся радостью, сверкали тем же блеском. Она низко поклонилась царице Помпеи, сложив обе руки. Две девушки, с флейтой и тамбурином, сидевшие в противоположных концах комнаты, заиграли, и Миррина начала танец пчелы под звуки музыки, напоминающей жужжание шмеля. Сначала она увидела пчелу вдали и делала движения рукой, как бы следя за линией ее прихотливого полета. Постепенно пчела приближалась к ней, она стала делать умоляющие жесты, склоняла голову и корпус то вперед, то назад. Но невидимая пчелка как будто спускавшаяся все ниже на глазах присутствующих, по-прежнему подлетала, к отчаянию Миррины. Наконец, она внезапно опустилась на танцовщицу, кружась с такой быстротой, что та была почти ослеплена. Пчела садилась ей то на грудь, то на руку, то на лицо. Но тщетно пыталась девушка поймать ее. Она улетала и возвращалась все с большей настойчивостью. И вдруг Миррина вскрикнула и сделала резкий пируэт, как будто злое насекомое ужалило ее. Тогда танцовщица, в безумном страхе, тяжело дыша, принялась кружиться с такой быстротой, что враги, казалось, то и дело вырывались и настигали друг друга. Миррина превратилась в крылатое существо, в женщину-пчелу. Вдруг она остановилась, неподвижная, прямая, как стрела. Торжественно, жестом греческой корзиноносицы, она сняла со своих волос запутавшуюся в них пчелу. Смиренно преклонив колена перед хозяйкой дома, она поднесла ей на раскрытой ладони берилловую пчелку.
