Дверь осторожно отворилась и вошёл брат Урбан, бывший гладиатор, кривой, весь в рубцах.
— Там пришли два иноверца, — сказал он Лину. — И говорят, что ты позволил им навестить тебя на дому.
— Да, да, — обрадовался Лин, довольный, что хоть кончится это злое препирательство. — Пусть войдут. Это тот самый, что дал золота вдове Перценния, — пояснил он своим.
— А кто он? — послышались недоверчивые голоса.
— Этого я не знаю, — отвечал Лин. — Добрый, видно, человек.
Лица омрачились. Надо быть с чужими поосторожнее. Опять привяжется начальство и опять погонит из города всех вон. Нет, этот Лин очень уж прост!
— Позови, позови, — повторил Лин Урбану. — Какая беда?
Через несколько минут Язон с Филетом вошли в горницу. Обменялись приветствиями. И Лин, смущённо улыбаясь, проговорил:
— А вы уж будьте добры, скажите, кто вы… А то некоторые у нас смущаются…
— Я — Язон, сын Иоахима, которого вы, конечно, все знаете, а это мой друг Филет, — отвечал Язон, чуть покраснев: среди этих бедняков ему, самому богатому человеку Римской империи, было совестно своего богатства. — Мы не мыслим против вас никакого зла.
Все обменялись украдкой взглядом: Иоахим был явным отступником от закона, и все иудеи ненавидели его. Но Лин был удовлетворён: если уж такие неверы стучатся в их двери, значит, чувствует мир силу Господа! И он ласково усадил гостей.
— Так вот мы хотели бы узнать, в чем ваша вера, — сказал Язон и опять чуть покраснел: он не любил говорить на людях.
Все глаза сразу обратились на Павла: кроме него никто не мог бы поговорить об этом с чужаками. Пётр смущённо потупился. Павел гордо сверкнул своими горячими глазами и выпрямился.
— Я готов изложить перед вами основы веры нашей, — сказал он с достоинством. — Постараюсь быть краток. Потом, постепенно, из бесед с братьями вы узнаете и все. Итак, слушайте…
И он заговорил о вере, которую он исповедывал и которая за время его заключения в Риме опять и опять претерпела новые изменения, которые теперь — по мере того, как он говорил он становился все оживлённее, — выявлялись совсем неожиданно не только для верных, но и для него самого.
— …Этот мир — царство сатаны и его сил, наполняющих воздух, — говорил он. — Царство святых, напротив, будет царством света. Святые святы не по своим заслугам — до Христа все были врагами Христа, — а по той милости Божией, которая выразилась в послании к ним Христа. Его кровь, пролитая на кресте, стирая грехи, примиряет с Богом всякую тварь и водворяет мир, как на земле, так и на небе. Сын — это образ невидимого Бога, перворождённый из всей твари. Все было создано в нем, им и для него, как небесные, так и земные вещи, видимые и невидимые, троны, власти, все. Он был прежде всех веков, и все существует только в нем. Он и церковь образуют одно тело, в котором он — глава. Как всегда, он занимал во всем первое место, так это будет и по воскресении. Его воскресение — это начало всемирного воскресения. Полнота божественности обитает в нем телесно… Иисус есть как бы Бог человека, нечто вроде первого властелина творения, поставленного между Богом и человеком. Христианин, принимая часть в Иисусе, наполняется, как и Иисус, полнотой божественности, то есть, как говорят эллины, плеромой…
— Учение о плероме я слышал ещё в Александрии, — проговорил Филет, когда Павел победно осмотрел всех этих неучей, осмеливавшихся восставать против него. — Но я, главное, хотел бы слышать подробнее о том пророке, которого вы ставите между Богом и человеком: когда он жил, где и что делал и какова была судьба его?
Павел довольно сбивчиво и отвлечённо заговорил о Мессии, вставшем незаметно среди иудеев при Пилате и им распятом. Событие это тогда в бурях иудейских прошло совершенно незаметно, и только потом, волею Господа, все стало человечеству открываться. Сам Павел, бывший в то время в Иерусалиме, никогда не видывал Мессии — только потом, долгое время спустя, Мессия явился ему на дороге в Дамаск и повелел ему делать дело Его… И по мере того, как Павел, наводимый Филетом на рассказ о жизни Мессии, говорил, глаза Филета становились все шире и шире. Живя по поручению Иоахима в Иерусалиме, он заинтересовался рассказами о погибшем там галилеянине, собрал о нем, какие мог, сведения и записал их. И вот вдруг из наивного, милого, несчастного галилеянина каким-то волшебством за несколько десятков лет вырос Мессия, освободитель человечества, и в уста его уже вложены мысли александрийцев о плероме и всяких других премудростях, о которых бедный галилеянин совсем и не подозревал! А сам он уже судия мира, который вот-вот придёт на облаках под звуки золотых труб для последних решений в судьбах мира… Филет не мог выговорить ни слова. На Павла он смотрел, как на одного из волшебников, которые совершили чудо этого невероятного преображения…
Все были речью Павла чрезвычайно смущены: с одной стороны, все это так учено и глубоко, что они ничего не понимали, но, с другой, никогда они раньше этого и не слыхивали!.. Все подтягивались и выставляли себя и своё учение с самой хорошей стороны: привлечь в церковь такого человека, как сын знаменитого на весь мир Иоахима, было бы огромной победой.
— Но надо быть правдивым, — сказал Язон. — Доброта в отношениях между людьми свойственна и язычникам. И умирать язычники умеют не хуже других: разве вам неизвестно, как умер Сократ?
— А-а, сколько уже раз слыхали мы об этом вашем Сократе! — насмешливо, вперебой закричали христиане. — Что все эти ваши философы? Их мудрость — безумие перед Господом. А что умирать и они могут спокойно, так спокойно умирают и животные — какая в этом заслуга?
Язон нахмурился: это ему не понравилось. Но рассказы о жизни Мессии, которого не заметили иудеи, его очень тронули. Он — было время уходить — внёс Лину щедрое пожертвование на бедных и, ласково со всеми простившись, вышел с вдруг замолчавшим Филетом из покоя. И вдруг на лестнице Филет остановился: навстречу им поднимался Симон Гиттонский с Еленой. При виде Филета Елена вся вспыхнула и на лице её задрожала улыбка, в которой были и радость и смущение, и жалоба на всю её незадачливую жизнь… Филет обрадовался ей: её образ ещё жил в его тихой душе. Симон приглядывался к нему своими строгими глазами: он где-то видел этого эллина.
— А мы вместе на «Нептуне» из Эфеса ехали, — сказал, здороваясь, Филет. — Вы тоже христиане? Симон грубо засмеялся.
— Нисколько! Я хожу к ним иногда, стараюсь просветить этих тупых людей, но разве с ними сговоришься?..
Язону он был неприятен. Филет, разговаривая с Симоном, все время смотрел на Елену; глаза её в сумраке дурно пахнущей лестницы жаловались и как будто знали. О, как она устала, это воплощение божественной мысли, эта Энойя! И все распрощались — до следующей встречи. В душе Елены расцвели цветы: люб ей был этот тихий, тёплый эллин с первой встречи, и не думала она никогда, что встретит его ещё…
А в покое у Лина гудело. Все были рады знакомству с таким богачом. Все надеялись, что он непременно придёт в их ряды: как он во все вникал!.. Павел вырос чрезвычайно и пренебрежительно осматривался кругом. Тимофей тихо радовался победе своего учителя: когда нужно, без Павла не обойдёшься! Рассказы верных о жизни Иисуса, как всегда, взволновали Луку, и он старался не забыть разных мелких подробностей, о которых он услышал в первый раз. А-а, эта гефсиманская мука его — какое сердце не разорвётся, слушая о ней?!
— А вы слышали, как страдает наша бедная Перпетуя? — рассказывала пожилая женщина с бородавкой. — Муж все пристаёт: отрекись да отрекись от Спасителя, а она, конечно, стоит на своём. День и ночь от несогласий этих плачет, а сделать ничего невозможно: очень уж он упорен! И денег у них есть, и должность какую-то хорошую он у цезаря занимает, и, понятно, ему зазорно, что жена живёт не как все. И развёлся бы, вишь, да маленьких жалко: двое у них ребяток-то. Да и Перпетую любит. Вот так и мучаются оба…
— Правильно Спаситель предсказал, что разделит он самых близких и воздвигнет брата на брата, — сказал старик с белыми бровями.
«Так какая же в этом польза разделять близких и воздвигать брата на брата? — подумал старый Жаворонок. — Нет, нет, что ни говори, а непонятно!»
Смерть внука Перценния придавила старика. Он совсем был бы готов вступить в общину, но такие разговоры смущали и останавливали его.
— А у нас рассказывали, что большое-де прение между Симоном да Петром было, — заговорщическим шёпотом проговорила бойкая востроносая торговка. — И будто, вишь, Пётр Симона-то на состязание вызвал: давай-де сделаем каждый чудо, и тогда будет видно, с кем Господь. И вот будто Симон тот же час поднялся перед народом на воздух и давай летать так и эдак, а Пётр подошёл будто к одной торговке, которая рыбой торгует, и, помолившись, взял да и воскресил… солёную селёдку!..
— Экие болтуны! — возмущался кузнец. — Экие врали!
