Георг Эберс - Невеста Нила

Ознакомительная версия.

— Я родился в Александрии, когда там процветали торговля и промышленность. Мой отец был оружейником, и в его мастерской работали не менее двухсот невольников и наемных рабочих. Для производства требовалась самая лучшая медь, и ему обыкновенно доставляли этот металл через Массалию [59]из Британии. Однажды он сам поехал с мореплавателями на дальний остров и там встретил мою мать. Он пленился ее золотистыми волосами, которые унаследовала Пуль, а так как красивый иностранец понравился ей в свою очередь, то молодая язычница приняла христианство и последовала за ним. Они оба никогда не раскаялись в этом. Хотя моя мать была женщиной очень тихой и до конца жизни так и не смогла толком научиться греческому языку, но отец часто говорил, что она была самым лучшим его советчиком. Кроме того, она обладала таким мягким сердцем, что не могла видеть страданий ни одного животного, и хотя была отличной хозяйкой, но никогда не смотрела, как кололи кур, гусей и поросят.

К счастью или несчастью, но я унаследовал от нее эту чувствительность. У меня было еще два старших брата. Они помогали отцу, и он хотел впоследствии передать им свою фабрику. На десятом году моей жизни отец выбрал для меня карьеру. Матери хотелось сделать меня священником, но он не согласился на это. Так как один из моих дядей был ритором и получал много денег, то меня вздумали подготовить к этой же деятельности. Таким образом, я переходил от учителя к учителю и делал успехи в школе. До двадцатого года я жил у родителей. У меня было много свободного времени, и я стал самоучкой заниматься медициной. На это натолкнул меня простой случай. Двенадцатилетним мальчиком я любил вертеться в мастерских. Там жила ученая сорока, забавная птица, выкормленная моей сердобольной матерью. Она умела кричать «дурак!», называла меня по имени, знала еще другие слова и любила шум: где громче стучали и пилили кузнецы и слесаря, туда наша сорока летела с особенным удовольствием, и усталые лица рабочих прояснялись, когда она садилась около наковальни или станка. Несколько лет ручная птица прожила у нас вполне благополучно, но однажды она попала в тиски и сломала ножку. Бедное создание!

Тут старик наклонился, смахивая украдкой слезу.

— Сорока упала на спинку, — продолжал он, — и так жалобно посмотрела на меня, что я вырвал щипцы у раздувальщика мехов, который хотел из сострадания окончательно добить ее. Потом я осторожно поднял свою любимицу и решил вылечить. В моей комнате сороке был устроен искусно придуманный станок, куда я привязал ее, чтобы она сидела смирно и не могла разбередить свою больную ногу. Я отогрел и размягчил раздробленную конечность во рту, после чего положил ее в лубки. Лечение удалось на славу. Сорока выздоровела. Она по-прежнему летала по мастерским, а завидев меня, садилась ко мне на плечо и принималась осторожно разбирать своим острым клювом мои волосы. С тех пор я был готов ломать ноги нашим домашним курицам для практики в хирургии. Тут мне пришла в голову мысль обойти всех цирюльников и сказать им, что я бесплатно принимаю на излечение птиц, собак и кошек со сломанными членами. Цирюльники передали курьезную новость своим клиентам, реклама подействовала. На другой же день ко мне принесли пациента: черную охотничью собаку с желтыми пятнышками над глазами. У нее была раздроблена нога неверно брошенным копьем. Я как теперь вижу ее перед собой! За ней последовали другие больные, и покрытые перьями, и четвероногие. Так началась моя врачебная деятельность. Больные птицы на деревьях попали ко мне опять-таки от моих прежних союзников-брадобреев. Четвероногих я лечу только случайно. Хромые дети, которые помогают мне работать в саду, принадлежат бедным родителям, не имеющим средств платить хирургу. Веселый кудрявый мальчик, сорвавший для тебя розу, уйдет через несколько дней домой. Но вернемся снова к моей молодости!

На двадцатом году я окончил университетский курс, и дядя доставил мне несколько случаев показать свое риторское искусство. Скажу без хвастовства, что мои речи нравились публике, но мне самому претил их напыщенный, цветистый язык, однако я должен был прибегать к нему, чтобы меня не освистали. Родители радовались, когда я возвращался из Никеи, Арсинои или других провинциальных городов, награжденный лавровыми венками и золотом, но сам я казался себе обманщиком. Однако ради отца я не смел изменить своей специальности, хотя мне становилось все более и более неприятно превозносить до небес людей, которых я не любил и не уважал, и проливать слезы умиления, когда хотелось от души смеяться.

У меня появилось много свободного времени, и так как я не мог пожаловаться на недостаток храбрости и твердо держался своего православного вероисповедания, то и бывал повсюду, где происходили восстания или споры между последователями различных сект. Как правило, дело кончалось легкими кулачными стычками, но иногда пускалось в ход и оружие. Однажды произошла жаркая схватка, в которой приняли участие тысячи людей, и префект вывел греческие войска для насильственного усмирения. Началась сеча, и в ней погибло множество людей. Я не могу вспомнить без содрогания этого страшного зрелища. Такие кровавые распри стали повторяться все чаще и чаще. Пособники епископов и начальство нередко подстрекали чернь против евреев с корыстной целью. Что тут творилось — страшно и подумать! У меня язык не поворачивается описывать эти возмутительные сцены.

В особенности памятен мне один потрясающий эпизод. Греческие солдаты, наши единоверцы, убили еврея, ограбили его дом, и один латник вытащил оттуда за волосы жену убитого, а другой негодяй схватил ее грудного ребенка за ноги и раскроил ему череп о стену на глазах у матери. Эта красивая молодая женщина и бедный малютка не выходят у меня из головы, хотя с тех пор прошло около полустолетия, и я часто вижу во сне невинные жертвы бессмысленной жестокости. Все это совершалось у меня на глазах, и я с ужасом смотрел, как создания Божьи, существа, одаренные разумом, терзали, преследовали, лишали насущного хлеба себе подобных. И за что? К чему? Милосердный Боже! Только из ненависти, только из жестокого побуждения вредить ближнему, оскорблять его и мучить за то, что он хотел веровать в Бога по-своему! Но эти злодеи, руководимые зверскими инстинктами, жаждой истребления и кровожадностью, были христианами, принявшими крещение во имя Того, Кто прощал врагам своим, проповедовал братскую любовь, поднял из праха блудницу, благословлял детей и более радел об одном кающемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках. Этим свирепым полчищам греческого войска хотелось крови, а между тем учение Христово выросло из божественной крови Искупителя, как вот тот цветок лотоса вырос из чистой воды в мраморном бассейне. Высшие хранители евангельского учения: патриарх, епископы, священники и дьяконы только подстрекали народ к неистовству, вместо того чтобы приводить ему в пример пастыря доброго, который ищет своих заблудших овец, чтобы вернуть их к своему стаду. Мое время казалось мне самым отвратительным из всех исторических эпох, да оно так и было, потому что у нас любовь обращается в ненависть, а милосердие — в неумолимую жестокость. Троны не только светских владык, но и духовных, обагрены кровью ближнего. Император и епископы подают пример, а народ подражает им. Сильные мира сего начинают распрю, в которой принимает участие и остальное население, не исключая и женщин. Все это делается в ожидании награды свыше.

В школах происходит та же борьба. Когда мы посещали училища, каждое учение имело своих адептов, и религиозные споры принимали самый ожесточенный характер. В наше время все стремятся обнаружить чужие недостатки и пригвоздить человека к позорному столбу, в особенности, если в дело вмешается зависть. Прислушайтесь как-нибудь, что говорят девушки у колодца и женщины за прялкой. Только та из них удостаивается похвалы, которая сумеет сказать что-нибудь злое о других. Нам неприятно, когда хвалят людей, а счастье ближнего внушает только зависть.

Ненависть царит повсюду! Везде видишь страстное желание навредить человеку, отравить ему жизнь, вместо того чтобы сделать добро. Таков дух нашего времени. Все мое существо возмутилось против слепой вражды людей между собой, и я поклялся сам себе жить иначе, стараясь заступаться за несчастных, помогать в беде, защищать тех, кто подвергается несправедливому осмеянию. Верный своей клятве, я начал исправлять у своего ближнего то, что в нем криво, залечивать то, что разбито, лить бальзам на его раны и исцелять, исцелять! Слава Богу, мне удалось отчасти выполнить свою задачу, и хотя впоследствии к моему первоначальному стремлению присоединилась неугомонная любознательность естествоиспытателя, я не терял из вида главную цель, и особенно предался своим любимым занятиям с тех пор как умер отец, а дядя оставил мне все свое состояние. Тут я навсегда простился с риторикой и пошел бродить по свету, отыскивая страну, где царствует любовь, а ненависть представляет исключение. Клянусь моей душой, до сих пор все эти поиски остались тщетными. Но я доволен и тем, что по крайней мере в моем доме господствуют мир и любовь, а ненависть заглушается в самом зародыше, так как здесь она не может привиться. Однако, несмотря на все это, я не сделался праведником. На моей совести много непростительных глупостей, много несправедливости, мной потрачена масса денег, которыми я пожертвовал ради высоких целей, хотя, пожалуй, был обязан сохранить их для своего семейства. Поверишь ли, Паула — прости старику, что он так по-отечески обращается с дочерью благородного Фомы, — едва прошло пять лет со времени моей женитьбы на этой добрейшей женщине, вскоре после смерти нашего единственного сына, я покинул Иоанну и малютку Пуль на целых два года, чтобы добровольно последовать за императором Ираклием в поход против персов в качестве хирурга. Тут мне самому раздробили ногу, но я выздоровел и вернулся домой. Однако мне не сиделось на месте. Несколько лет спустя я, как перелетная птица, покинул насиженное гнездо, забрал с собой жену и дочь и отправился в университетский город. Странно было видеть седобородого отца семейства среди молодежи на лекциях. Между тем я не уступал им в усердии и прилежании, хотя многие из них превосходили меня умом и талантами, а изо всех выделялся наш друг Филипп. Таким образом, благородная Паула, старик и молодой человек во цвете лет сделались университетскими товарищами, но старик охотно преклоняется перед молодым собратом. Цель жизни Филиппа одинакова с моей: он также врачует телесные и душевные недуги, и, несмотря на то, что я посвятил себя этому раньше его, мне приятно заимствовать его познания.

Ознакомительная версия.