Когда больной перенес счастливо кризис и пришел в сознание, они должны были, быть может, на долгое время прервать свои визиты в гостиницу Разборова, где в лучшей комнате лежал больной.
Доктора, лечившие Сабирова, в один голос заявили, что малейшее потрясение может гибельно подействовать на расслабленный тяжкою болезнью организм, независимо от того, будет ли это потрясение радостного или печального свойства.
— Больной свыкся с причиной, вызвавшей его болезнь, надо оставить его под этим уже притупившимся впечатлением… Оно уже не может второй раз потрясти его, но если теперь он даже узнает, что поразившее его обстоятельство не существовало, что гнет его с него сброшен — это послужит ему не в пользу, а во вред, так как это открытие будет уже новым сильным впечатлением.
Так заявили доктора Иннокентию Антиповичу, когда он объяснил им, конечно, в общих чертах, что Сабиров заболел от полученного им совершенно ложного известия.
Все действующие лица описанной нами жизненной драмы должны были согласиться с докторами и с болью в сердце обречь себя на, быть может, продолжительную разлуку с дорогим больным.
Их утешало то, что доктора тоже в один голос заявили, что их пациент спасен.
Гладких, Марья Петровна, Таня с Егором Никифоровым уехали из К. в высокий дом, откуда, впрочем, первый еженедельно ездил узнавать о положении больного, оставленного на попечении его товарищей, посвященных, тоже, конечно, в общих чертах, в грустный романический эпизод, приключившийся с их любимым товарищем.
Жизнь в высоком доме пошла тихо и однообразно, как шла и в тот четвертьвековой промежуток между двумя роковыми в жизни покойного владельца событиями: бегством и возвращением его дочери.
Иннокентий Антипович ехал на заимку с намерением примерно наказать прачку Софью, о роли которой в гнусной истории, случившейся накануне дня смерти Петра Иннокентьевича, ему было передано Марьей Петровной.
«Я с ней расправлюсь своим судом…» — решил он в своем уме.
Но он опоздал — она уже сама наказала себя.
Узнав от возвратившихся с похорон старых слуг высокого дома об исчезновении своего жениха Семена Семеновича, она поняла, что все надежды ее разрушились и, как передавала остальная прислуга, несколько дней ходила как безумная, громко обвиняя Семена Порфирьевича в убийстве своего сына.
— Это он, неприменно он укокошил моего Сенечку, чтобы не делиться с ним наследством, от этого изверга все станется… неприменно это он…
— Ишь, у тебя, девка, язык-то какой долгий, болтает зря несуразное… Тебя за эти речи и в каталажку запереть не вредно… — заметил ей степенно кучер Антон.
— Хоть на дыбу поднимай… одно говорить буду… — стояла на своем Софья.
Несколько дней она провела в таком почти лихорадочном состоянии, нигде не находя себе места и вскакивая по ночам с криками: «идут, идут», затем вдруг стала тиха и задумчива.
— Сошла, кажись, дурь с девки-то… — решили служащие на заимке.
Но «дурь», оказалось, не сошла.
За несколько дней до приезда господ Софью нашли повесившеюся на чердаке людской.
Приехал заседатель, и труп увезли в «анатомию» поселка. Вскрытие и погребение самоубийцы произошло уже тогда, когда в высокий дом возвратились его новые владельцы. Ее зарыли без церковного обряда за кладбищем поселка.
Когда прислуга рассказала возвратившимся господам и Егору Никифорову шальные речи покойной Софьи относительно убийства Семена Семеновича его отцом, Марья Петровна и Таня почти в один голос сказали:
— Она сумасшедшая!
Егор Никифоров совершенно согласился с обеими женщинами. Только Иннокентий Антипович остался при особом мнении.
— От Семена Порфирьевича все станется… — заметил он.
По обязанности беспристрастного бытописателя мы должны заявить, что покойница Софья и Иннокентий Антипович были правы.
Исчезновение Семена Семеновича было на самом деле делом рук его отца, рук в буквальном смысле.
Читатель, конечно, не забыл, что Семен Семенович, приняв Марью Петровну за привидение, выбежал как безумный из высокого дома. Пробежав сад, он выскочил в поле и только тогда остановился, чтобы перевести дух.
Собравшись с мыслями, он вспомнил, что его отец остался в кабинете Петра Иннокентьевича и, конечно, уже давно добыл хранившиеся в несгораемом сундуке богача сокровища.
Не успев удовлетворить свою жажду мести и чувственности, он решил получить хотя половину добычи своего отца, а при удаче — даже всю.
«Он там, он еще не успел уйти… — пронеслось в его голове. — Надо подождать его… Если он успеет положить деньги к себе в сундук, тогда пропало… От него зимой льду не выпросишь».
Ждать ему пришлось недолго, так как Семен Порфирьевич, услыхав шум бегства Семена Семеновича, вообразил, что весь дом проснулся, бросил полузадушенного Петра Иннокентьевича и, не воспользовавшись ни одним золотым, убежал из дома почти следом за своим сыном и по той же дороге.
— Давай!.. — загородил ему дорогу Семен Семенович, когда старик выбежал в поле прямо на своего сына.
— Что давай?.. — озлился Семен Порфирьевич. — Все пропало! Ни копейки не добыл… Там весь дом на ногах, верно, твоя Танька кричала благим матом и переполошила всю прислугу.
— Врешь… не надуешь… давай, говорю тебе…
— Уйди… не то убью! — закричал отец.
— А, так ты вот как! — крикнул совершенно обезумевший сын на отца.
Произошла отвратительная борьба. Явная опасность придала Семену Порфирьевичу, и без того отличавшемуся недюжинной силой, еще большую, и в то время, когда сын обхватил его поперек тела, чтобы повалить на землю, отец схватил его обеими руками за горло и сдавил из всей силы.
Семен Семенович захрипел и разнял свои руки, но рассвирепевший Семен Порфирьевич не отнял своих рук от горла сына и, повалив его на землю, стал ему коленом на грудь и продолжал душить.
— Я тебе покажу «давай», я тебе покажу «давай!» — шептал он.
Сын перестал хрипеть, сделав последнее конвульсивное движение.
Отец опомнился и отпустил горло сына, но последний не шевелился.
Перед отцом-убийцей лежал труп.
Первое мгновение Семен Порфирьевич был поражен, но чувство самосохранения взяло верх.
Он взвалил на свои плечи страшную ношу и быстрыми шагами направился к Енисею.
Раскачав труп сына, он бросил его в реку.
Великая сибирская река редко возвращает свои жертвы и выдает тайны.
Быстротой течения труп унесло как щепку по направлению к полюсу, в полярные страны, где нет ни богатых наследников, ни земских заседателей.
Наконец наступил давно желанный и долгожданный день, когда Иннокентий Антипович Гладких возвратился из К. в высокий дом не один. Он привез с собой Бориса Ивановича Сабирова.
Исподволь, при посредстве товарищей, совершенно поправившийся молодой инженер был подготовлен к разговору с Гладких, который без утайки посвятил его в тайну высокого дома, мрак которой теперь, по его словам, заменился светом.
Не поддается описанию радостное чувство, которое наполнило сердце Бориса Ивановича, когда он узнал из плавно лившейся речи Иннокентия Антиповича, что через какие-нибудь сутки он может обнять свою мать и свою невесту, как не поддается описанию и встреча молодого инженера с матерью и невестою.
Если есть на земле полное счастье, то Борис Иванович испытал его в этот день.
Он переходил из объятий в объятия, и в этом семейном празднике видную роль играл и Егор Никифоров, по настойчивому требованию Марьи Петровны живший в высоком доме и сменивший свое рубище на длиннополый сюртук и сапоги бураками, обыкновенный костюм старых сибиряков — купцов и золотопромышленников.
После радостного и продолжительного первого свидания с живыми, не были забыты и мертвые.
На другой же день по приезде, все отправились на дорогие могилы Арины и Бориса Ильяшевича.
Борис Иванович поселился в высоком доме и ездил в Завидово только по делам службы.
Свадьба назначена была по истечении срока годичного траура.
Все, несомненно, сулило в будущем счастливые, беспечальные дни отживающим свой век старикам и радужное продолжительное будущее женеху и невесте. Мрак, тяготевший над высоким домом в течение четверти века, рассеялся, и все кругом залито было ярким солнечным светом.
Борис Иванович написал длинное письмо в Петербург Звегинцевым, описывая им свое счастье и прося у них, как у своих приемных родителей, благословения на брак с Татьяной Егоровной Никифоровой.
«При первой возможности я приеду в Петербург и привезу к вам мое сокровище», — так закончил он свое послание, в котором рассказал откровенно все, что узнал от Гладких и от своей матери.
Марья Петровна и Таня не чувствовали под собою ног от радости и полноты счастья. Они обе усердно занимались приготовлением приданого.
