— Вы правы, сын мой, — ответствовал маленький иезуит. — Эти бедные люди уже выступили из своих селений, и через несколько дней здесь весь лес будет кишеть ими, хотя не думаю, что пока есть угроза тем, кто на Ришелье. Но я все-таки хочу, чтобы вы кое-что сделали для меня.
— Что же именно?
— Только напомнили бы, что в Онондаге я оставил у отца Ламбервиля подготовленный много ирокезско-французский словарь. А также мой отчет о медных рудниках у Великих Озер, где я побывал два года назад. А также карту северной части неба с расположением звезд на каждый месяц, каким оно видится с этого меридиана. Если что-нибудь случится с отцом Ламбервилем или со мной и нас более не будет в ирокезской миссии, все это надо сохранить, чтобы хоть кто-то извлек пользу из проделанного мною.
— Сегодня же вечером я все это передам моему другу. Но эти картины, святой отец, зачем вы несете их через лес?
Говоря это, де Катина развернул поудобнее картины, и путники с изумлением принялись их разглядывать. Исполнены картины были невероятно грубо, безвкусно, краски положены прямо на холст. На одной из них краснокожий человек отдыхал посреди мирного пейзажа, напоминающего горный; в руке он держал музыкальный инструмент, голову венчала корона, а лицо украшала улыбка. На другой — похожий человек что-то кричал изо всех сил, пока с полдюжины чернокожих колотили его кольями и протыкали копьями.
— Это душа проклятая, а это — спасенная, — пояснял отец Игнатиус Морат. — Облака, на которых возлежит благословенная душа, воплощают все райские наслаждения. Картина эта хорошая, но эффекта не оказала никакого — на ней нет бобра, да ведь и художники не привыкли расписывать курительные трубки. Знаете ли, у этих народов мало здравого смысла, потому обучать их можно, лишь воздействуя на зрение да на элементарные ощущения. Лучше на последние. Так, удалось обратить нескольких сквау и одного мужчину. Если мне придется возвратиться сюда весной, то картину со спасенной душой я с собой не возьму, но вместо нее — пять с душами проклятыми, по одной на каждое племя. С сатаной следует сражаться всеми доступными средствами. А теперь, дети мои, раз вам пора идти, я должен благословить вас.
И произошло чудо, ибо красота души этого человека засияла сквозь весь тот мрак, что заслоняет его ужасный орден, и, когда он поднял руку для благословения, на колени опустились и протестанты, и даже старый Эфраим почувствовал, как у него размягчается сердце при малопонятных словах, произносимых этим покалеченным и полуслепым маленьким незнакомцем.
— Теперь прощайте, — сказал он, когда все они поднялись с колен. — Пусть дорогу освещает вам Святой Евлалий, а Святая Анна защитит вас в минуту опасности.
И они оставили его, исполненного гротескности, но и героизма, пробираться и дальше сквозь лесную чащу, неся на себе палатку, картины, а в себе — свои раны. Если католическая церковь когда-нибудь и рухнет, то, наверное, из-за слабостей своих иерархов, — впрочем, ими слаба любая церковь; а может быть, и из-за того, что с помощью частностей она пытается объяснить весь мир. Но, что несомненно, это произойдет не по вине ее рядовых служителей, ибо нигде, как на службе церкви, не отдают себя ей столь безоглядно и самоотверженно ее мужчины и женщины.
XXXII
ВЛАДЕЛЕЦ "СВ. МАРИИ"
Изгнанники, оставив справа от себя форт Сан-Луи, откуда доносился колокольный звон, поспешно продвигались вперед, меж тем как на горизонте солнце спустилось уже низко и на просеках длинная тень от кустов ложилась, словно от деревьев. Вдруг перед ними среди стволов вместо зеленой травы сверкнула голубая вода, и беглецы увидели широкую быструю реку. Во Франции она считалась бы громадной, но глаза путника, только что видевшие реку Св. Лаврентия, привыкли к еще большим водным пространствам. Амос и де Катина уже раньше бывали на Ришелье, но теперь сердца их радостно забились при виде этой реки, ибо они знали, что по ней лежит прямой путь: одному — домой, другому — к покою и свободе. Несколько дней пути по Ришелье, еще немного по прекрасным, усеянным островами озерам Шамплен и Сан-Сакраменто, под тенью деревьев Адирондика — и они очутятся на верховьях Гудзона и все пережитые труды и опасности станут только предметом разговоров в зимние вечера.
На другом берегу лежала страна страшных ирокезов, и в двух местах они заметили дым, вздымавшийся к вечернему небу. Они помнили слова одного траппера, что воинственные отряды индейцев еще не переходили через реку, а потому смело шли по тропинке вдоль восточного берега. Однако через несколько шагов их остановил грозный военный оклик и из чащи сверкнули два мушкетных дула, направленные на них.
— Мы — друзья, — крикнул де Катина.
— Откуда вы? — спросил невидимый часовой.
— Из Квебека.
— А куда идете?
— Навестить г-на Шарля де ла Ну, владельца "Св. Марии".
— Прекрасно. Опасности нет, де Лю. С ними еще и дама. Приветствую вас от имени моего отца, мадам.
Из чащи вышли двое людей. Один из них мог свободно сойти за чистокровного индейца, если бы не учтивые слова, произнесенные на безукоризненном французском языке. Это был высокий, стройный молодой человек, очень смуглый, с проницательными черными глазами и резкими, неумолимыми очертаниями рта, указывавшими на несомненно индейское происхождение. Его жесткие длинные волосы были собраны кверху в чуб; воткнутое в них орлиное перо служило единственным украшением. Грубая кожаная куртка и мокасины из оленьей шкурки совершенно походили на одежду Амоса Грина, но блеск золотой цепи на поясе, драгоценное кольцо на пальце и изящной работы мушкет придавали элегантность всему костюму юноши. Широкая желтая полоса охры на лбу и томагавк у пояса еще более усиливали впечатление двойственности.
Его товарищ был, несомненно, природный француз, пожилой, темноволосый и жилистый, с жесткой черной бородой и суровым энергичным лицом. На нем также была охотничья одежда, а за ярким полосатым поясом торчала пара длинных пистолетов. Его оленья куртка была украшена спереди крашеными иглами дикобраза и индейскими бусами, а ярко-красные штиблеты — бахромой из енотовых хвостов. Опершись на длинное темное ружье, он смотрел на путников, между тем как молодой человек шел им навстречу.
— Извините наши предосторожности, — проговорил последний. — Никогда нельзя предвидеть, что предпримут эти негодяи с целью провести нас. Боюсь, мадам, что столь долгий и трудный путь был для вас сильно утомительным.
Бедная Адель, славившаяся своей опрятностью даже среди хозяев улицы Св. Мартина, едва осмелилась взглянуть на свое испачканное и грязное платье. Она с улыбкой переносила все опасности и усталость, но выдержка чуть не изменила ей при мысли, что она в таком виде оказалась перед посторонними.
— Моя мать будет очень рада принять вас и позаботиться обо всем необходимом, — поспешно проговорил молодой человек, как будто читая ее мысли. — Но вас, мсье, я, наверно, где-то видал прежде.
— И я также вас! — вскрикнул гвардеец. — Я — Амори де Катина, бывший офицер Пикардийского полка. Вы без сомнения, Ахилл де ла Ну де Сен-Ма-ри. Припоминаю, видал вас на губернаторских приемах в Квебеке, где вы бывали вместе с вашим отцом.
— Да, это я, — ответил молодой человек, протягивая руку и улыбаясь несколько принужденно.
Де Катина действительно помнил этого юношу как одного из бесчисленных молодых дворян, приезжавших раз в год в Квебек. Там они справлялись о последних модах, болтали о прошлогодних версальских сплетнях и хоть в продолжение нескольких недель жили жизнью, соответствовавшей традициям их сословия. Сейчас, под тенью больших дубов, с чубом и военной татуировкой на лице, с мушкетом в руке и томагавком за поясом, он казался совсем иным существом.
— У нас в лесах одна жизнь, а в городе — другая, — произнес он, — хотя мой добрый отец не признает этого и повсюду таскает Версаль за собой. Вы знаете его, мсье, и потому излишне объяснять вам мои слова. Но настал час смены и мы в состоянии проводить вас до дому.
Двое людей в одежде канадских фермеров, держа ружья так, что опытный глаз де Катина сейчас же признал в них хорошо обученных солдат, внезапно появились перед разговаривавшими. Молодой де ла Ну, коротко отдав им несколько приказаний, пошел с беглецами вдоль тропинки.
— Вы, может быть, не знаете лично моего приятеля, — произнес он, указывая на другого часового, — но я уверен, что имя его понаслышке вам знакомо. Это Грейсолон дю Лю.
Амос и де Катина с величайшим любопытством и интересом посмотрели на знаменитого предводителя "лесных бродяг" — человека, проведшего в лесах всю жизнь, двигающегося все дальше и дальше на запад, неразговорчивого, ничего не записывавшего и постоянно оказывавшегося впереди повсюду, где только встречалось затруднение или грозила опасность. В эти пустынные дикие западные страны его бросили ' не религия или жажда наживы, а горячая любовь к природе и страсть к авантюре. У этого человека был атрофирован инстинкт честолюбия, и он никогда не пытался описывать своих странствований по белу свету. Никто не знал, где он бывал и где останавливался. На целые месяцы исчезал он из поселков колонистов, пропадал в обширных равнинах Дакоты или в громадных пустынях северо-запада и вдруг в один прекрасный день внезапно появлялся в поместье или в каком-либо другом форпосте цивилизации, несколько более худой и загорелый, чем прежде, но все по-прежнему молчаливый. Индейцы отдаленнейших частей материка отлично знали его. Он мог взбудоражить целые племена и приводить на помощь французам по тысяче разрисованных людоедов, говоривших на никому не известном языке и появлявшихся с берегов никому, кроме него, не ведомых рек. Самые смелые французские пионеры, достигнув после многочисленных приключений, по их мнению, новооткрытой земли, часто встречали там дю Лю, сидящего у костра с трубкой во рту рядом с какой-нибудь женщиной. Иногда сбившиеся с пути, окруженные опасностями путники за тысячи миль от друзей внезапно натыкались на этого молчаливого человека с одним или двумя товарищами. Дю Лю выводил путников из затруднений и исчезал столь же внезапно, как и появлялся. Таков был тот, кто шел рядом с беглецами вдоль берега реки Ришелье, и Амос и де Катина знали, что его присутствие здесь является зловещим симптомом, так как Грейсолон дю Лю всегда находился там, куда надвигалась неминуемая опасность.
