Назавтра Быкову разбинтовали руку, а еще через три дня он начал прохаживаться по комнате.
Утром из окна больницы Быков следил за полетом Пегу. Маленький «блерио» рванулся вверх. Виражи, виражи без конца… Как грустно следить за чужим полетом, чувствуя собственную физическую немощь. Прошло несколько минут, — мертвую — нестеровскую — петлю замкнул француз над Ходынским полем.
Быков сел на стул у окна. Он ничего не видел, кроме синего неба и стрельчатых линий полета. Огромный простор раскрывался перед ним, смутный гул доносился издалека; казалось, в желтый разгон площадей трубило яростное майское солнце, и косматые вихри вились вокруг него, то падая с размаху на землю, то врезываясь в облака.
Маленький аэроплан набирал высоту. Внизу, — Быков хорошо знал это, — шел торг; жизнь летчика была товаром, который перепродавали, как сахар и соль… Лучший летчик Франции, невысокий человек с пышными гасконскими усами, рвался вверх из мира торговли и обмана. Но невидимыми тросами он был прикреплен к земле: ему позволяли, как игрушечному канатному плясуну, плясать над домами только до тех пор, пока это было нужно хозяевам — антрепренерам, устраивавшим полеты Пегу…
Словно впервые увидев светлую даль Ходынского поля, круглые завитки дыма, подымающегося над трубами фабрик, статуи на фронтонах доходных домов — унылые, словно их сняли с могильных памятников и перенесли сюда, на людные перекрестки древней столицы, — Быков невольно подумал о будущем.
Раздались шаги, и неожиданный посетитель появился в палате. Маленький человечек осторожно закрыл за собой дверь, вытряхнул пепел из витой матросской трубки и подошел к Быкову.
— Кого вам надо? — спросил Быков, удивленно рассматривая незнакомца.
— Как, вы уже не узнаете своих учителей? — отвечал маленький человечек по-французски. — Вы забыли профессора Риго, который учил вас летать?..
Быков встретил Риго недружелюбно.
— Садитесь, — сказал он, — и смотрите в окно, я слежу отсюда за полетом Пегу.
— Отличные полеты! — сказал мсье Риго, становясь рядом с Быковым.
— Как вы попали сюда, мсье Риго?
— Как приехал? Меня вызвал авиационный завод. А вчера узнал о вашем несчастье и решил навестить своего старого друга в больнице.
— Не стоило затрудняться…
— Нет, я очень рад встретить вас снова. Я всегда вспоминал о вас с удовольствием, а этого нельзя сказать о многих, особенно о мсье Ай-да-да, свирепом человеке, постоянно мне угрожавшем…
— А зачем вас вызвали?
— Я теперь уже больше не летаю, в школе другие профессора, да и вообще мы расстались с Фарманом. Я служу в другой компании. Мой хозяин заключил контракт с «Дуксом», и я на пять лет приехал в Россию, чтобы наладить сборку аэропланов новых конструкций, которые покупает у нашей фирмы военное министерство… Но, впрочем, подробней поговорим, когда вы поправитесь. Теперь же у меня к вам есть небольшое дело…
— Ко мне?
— К вам.
— Поглядеть на меня хотели?
— Нет, я зашел не только навестить вас, но и по поручению…
— Пеллера? Но я не имею никаких дел с ним…
— Вы неправы, он — милейший человек.
— Зачем вы пришли?
— Узнав, что я хочу навестить вас, он просил меня как старого вашего знакомого поговорить…
— О чем?
Мсье Риго подумал минуту, посмотрел на Быкова, словно хотел убедиться, по-прежнему ли силен летчик… Перед ним был высокий худой человек с небритым лицом, белыми повязками на лбу и шее, с рукой, беспомощно висевшей на черной перевязи… И мсье Риго важно сказал:
— Видите ли, он сам не решается зайти к вам, но очень хотел бы повидать вас…
— И хорошо делает, что не решается. Я бы просто выгнал его отсюда.
— Нехорошо. Вы становитесь нервным, как мсье Ай-да-да. Пеллер искренно сожалеет о случившемся. Он слишком верил в ваши способности.
— Дело было не в способностях. Я никогда не летал на самолете этой конструкции. Он просто экономил деньги и не хотел брать испытателя со стороны. Я согласился лететь только из глупого молодечества.
— Что вы говорите! — соболезнующе развел руками мсье Риго.
— Я стыжусь своего поступка, он показал, что и у меня сеть ложное представление о смелости…
— Речь идет не о том. Завод не хочет судебного процесса о пенсии за увечье, он предлагает вам сговориться о сумме, которую вы хотите получить с него…
Теперь Быкову стала ясна истинная причина неожиданного внимания мсье Риго. Он с ненавистью смотрел на маленького человечка с волосатыми мочками ушей, и волнение летчика невольно передавалось собеседнику. Хоть нечего было опасаться израненного, перевязанного бинтами человека, все же, вспомнив вечера в Мурмелоне, когда Быков был чемпионом аэродрома по французской борьбе, мсье Риго начал медленно отступать к двери. Подойдя к самому порогу, он остановился, отставил назад ногу, чтобы в нужную минуту ударить каблуком по двери, и облизнул сухие губы.
— Это серьезное предложение, и я не понимаю, почему вы так рассердились на меня. Мсье Пеллер хочет кончить дело честно…
— Вам ли говорить о честности? В летной школе мы вас считали самым обыкновенным лжецом.
Эти слова рассердили мсье Риго.
— Впрочем, как хотите, — надевая кепку, сказал он. — Меня просили поговорить с вами, вы отказываетесь — ваше дело, я советовать не могу.
Он толкнул дверь. В палату донесся мерный рокот мотора — Пегу продолжал полет.
— Меня удивляет одно: здесь так берегут ваше здоровье и ничего не говорят о судьбе механика, с которым вы летели на «дюнердюссене»…
Быков побледнел, и мсье Риго с каким-то странным наслаждением посмотрел на своего собеседника.
— Неужели вы не понимаете, что вы его разбили насмерть?
Быков закрыл глаза. Схватился здоровой рукой за стол, боясь, что упадет. Риго покачал головой и медленно вышел из комнаты.
* * *
Никогда не мог Быков простить Риго его жестоких слов. Ненависть к этому человеку, как и ненависть к своим первым хозяевам — Левкасу, Пеллеру, Хоботову, к жадным и пронырливым эксплуататорам летного уменья и таланта, Быков пронес через всю жизнь. И в те дни тысяча девятьсот четырнадцатого года, мучительно переживая смерть механика, он еще яснее понял: нужно жить так, как учит Николай. С какой радостью вспоминал Быков о своем участии в забастовке на Щетининском заводе… И, главное, радовало, что и друзья его переменились за четыре быстрые года. Тентенников, так жадно мечтавший когда-то о славе и о больших деньгах, которые сделали бы его самостоятельным в жизни, наконец-то понял, как мала и жалка эта цель. Он совсем другим человеком стал, яростный и могучий непоседа! Сколько душевного тепла в нем, сколько сердечной заботы о товарищах. И Глеб Победоносцев, Глебушка, которого порой, раздражаясь, Быков сгоряча называл хлюпиком, тоже изменился, стал тверже и сильней, в глазах его появился сухой блеск, губы плотно сжаты, как у человека, думающего свою трудную, но верную думу.
С самого начала войны Быков потерял из виду Глеба. Писал несколько раз в Петроград, но ничего толком узнать не мог и решил, что Победоносцев погиб. В отряд, где находился Быков, приехал недавно моторист из девятой армии, рассказывал о полетах под Свенцянами, о неравном бое русского летчика с тремя немцами, о том, как упал за чужими окопами объятый пламенем самолет, и уверял, что погибшего летчика звали Победоносцевым. В девятой армии поговаривали, что был он старым летчиком, участником первых авиационных состязаний в России.
Писать Лене Быков не решался — знал, как встревожили бы её расспросы о судьбе брата. Так прошло несколько месяцев. Во время полетов, пробиваясь сквозь наплыв облаков, думал он о погибшем друге, и карточку Глеба, любительский снимок давней поры, обвел черной каймой: ведь нельзя было надеяться даже на то, что доведется когда-нибудь увидеть место, где похоронен Глеб…
И вдруг неожиданно в оттепель, в погожий мартовский день 1916 года, в избу вошел делопроизводитель отряда, печально вздохнул по своей неизменной привычке и положил на стол пачку разноцветных конвертов. Быков узнал прямой, угловатый почерк Глеба. Неужели письма, отправленные несколько месяцев назад, странствовали по канцеляриям действующей армии только для того, чтобы еще тяжелее стала боль утраты?
Он долго сидел у окна, а в сумерки, когда маленькие огоньки зажглись в тусклых, словно бычьими пузырями обтянутых окнах местечка, надорвал самый большой конверт, и на пол упала фотография — дешевая, плохо отпечатанная. Высокий усатый человек в военной форме, в фуражке с большим козырьком удивленно щурил глаза, и крупная рука его была прижата к груди. Годы не старили Глеба Победоносцева: на фотографии он был таким же, каким помнил его Быков еще в дни первого знакомства.
