и давали им взятки слишком долго: резкая перемена была для них чем-то вроде шока.
Наконец, я подорвал доверие сената. Я попрал их самые лелеемые традиции: я вошел в Рим с вооруженными людьми за спиной. Правда, мой поступок был в значительной степени в их интересах; но человек, который нарушил закон однажды, может нарушить его снова, но по иным соображениям. У них не было никаких гарантии моего поведения; и в крайнем случае они не могли простить мне того, что я выставил их бессилие перед неопровержимым аргументом силы. Даже Сцевола, который во всем поддерживал меня прежде, высказал возражения на сенатской курии против декрета о признании Мария вне закона, который я объявил. Это, видите ли, оскорбляло его понятия об этикете.
В течение этих нелегких месяцев у меня возникал большой соблазн объявить себя открыто военным диктатором, что в действительности так и было, и править Римом в качестве такового, но риск преждевременного провозглашения себя диктатором был огромен. Настал момент, когда я остался единственным консулом. Я отправил Квинта Помпея на север, чтобы тот взял под свое начало отряды известного друга Мария. Но воины не сочли подобную перемену приемлемой; они убили бедного Помпея и восстановили своего прежнего полководца. Ясно, что палка личной преданности о двух концах. Тем временем я решил выждать время. Теперь неудача уничтожила бы все, ради чего я старался.
И куда ни кинь, вставала одна проблема, которая затмила все остальное. До тех пор пока Митридат не будет побежден, а Азиатские провинции с их неистощимым богатством не будут вновь отвоеваны, все, что я мог сделать в Риме, не имело никакого значения вообще. Казна была почти пуста, и не было иного способа наполнить ее, кроме как победить на Востоке. Мои легионы, от которых зависела моя жизнь и которые усердно сражались за взятие Рима ради скромного вознаграждения, проявляли нетерпение в ожидании платы и добычи, которые могли быть получены только одним способом. С каждым месяцем, что я проводил дома, Митридат собирал все больше резервов — людских, продовольствия и кораблей.
Здравый смысл говорил мне, что будет безумием оставить Рим Марию, когда мое положение там столь неопределенно. Мне потребуется каждый солдат, которого я только мог поднять. Но что остановит Мария от узурпации моей власти, как только я покину Рим? Я подумывал о том, чтобы послать другого полководца на мое место; но не было никого, кому я мог бы доверять, или, скорее, того, кто казался способным к победе в такой невероятной кампании. А если по случайности ему удастся победить, то у меня будет лишь еще один потенциальный конкурент.
Нет, мне придется отправляться в поход самому и воспользоваться случаем. Если нужно, я готов потерять Рим; в конечном итоге это было бы меньшим злом. Если я побью Митридата, то смогу отвоевать Рим назад, так же как завоевал его перед этим. Если нет, мое положение не будет хуже. Я принял твердое решение.
Приняв это решение, я сделал все, что мог, чтобы убедить и сенат, и оппозицию в моей доброй воле. Я объявил, что предпринимаю экспедицию в Азию в новом году и что прежде, чем я отбуду, должны пройти свободные и традиционные консульские выборы. В доказательство своих добрых намерений я отослал свои легионы назад в Капую, а сам остался в городе под защитой одной лишь своей консульской власти. Не было никакой возможности устроить выборы под давлением и в день выборов принудить голосующих отдавать голоса не по их выбору. Я получил некое удовлетворение от того, что преднамеренно предоставил своим врагам незначительное преимущество: это должно было озадачить их. Только Марий, хитрый старый вояка, мог бы догадаться, что эта жертва делалась с точным расчетом; но за Марием охотились, за его голову была назначена награда, он был не в том положении, чтобы предавать гласности свои догадки.
Тем не менее я не имел намерения отказываться от большего, чем было необходимо, и воспользовался всем своим влиянием, чтобы поставить на государственную службу подходящих людей. Но оппозиция, видя свое преимущество, оказывала давление как только могла. Только один мой кандидат вернулся с выборов консулом: спокойный, полноправный патриций по имени Октавий, который, подобно многим представителям его сословия, имел безобидное пристрастие к спиритизму. Первое место выиграл Корнелий Цинна: безжалостный популярный демагог и известный друг Мария, который не делал секрета из своей ненависти ко мне.
Соответственно я выбрал лучшее из двух зол. Сначала я обратился к избирателям и поздравил их с тем, что они осуществили ту древнюю свободу выбора, которую я им отвоевал снова. Боюсь, они не оценили это замечание: ирония — не то настроение, которое плебейские умы воспринимают легко. Тогда я заставил Цинну пройти торжественную церемонию клятвы поддерживать мои законы. Со священниками и авгурами впереди, выглядя, к моему удовольствию, замечательно глупо, он взошел на вершину Капитолийского холма, держа в руке большой камень, над которым было произнесено множество длинных и невнятных клятв. Дойдя до вершины, он бросил его вниз со скалы. Камень от сильного удара раскололся на мелкие кусочки.
— Если я нарушу свою клятву, — завопил Цинна, — пусть я погибну, как разбился этот камень!
На мгновение наши взгляды встретились; каждый, я уверен, понял, что было на уме у другого.
Цинна, конечно, подтвердил мои подозрения относительно его характера почти с неприличной быстротой. Его первым законодательным актом как консула стало предписание мне явиться в суд за то, что я незаконно ввел войска в Рим. Я мог бы позволить себе проигнорировать подобную тактику; но это было мне предупреждением о том, что должно за этим последовать, и намеком, что чем скорее я оставлю Рим, тем будет лучше.
Действительно, меня больше ничего не держало теперь. У меня было девять тысяч фунтов золота, взятого из сокровищниц храмов по специальному декрету сената. Мое войско, хотя и немногочисленное для такой великой задачи, с нетерпением ждало выступления. Корабли, продовольствие и фураж, машины для осады — все, что только возможно, было в нашем распоряжении. В холодное утро на исходе года я собрал свое войско в порту Брундизия [98] и отплыл на Восток. Моя нога не ступит на землю Италии еще долгих четыре года.
Когда я со своим войском высадился в Диррахии [99], после бурного перехода через Адриатику, мое положение казалось почти безнадежным. Митридат, изображая эфесского владыку, в окружении подобострастных провинциалов и занятый своей молодой женой-гречанкой, должно быть, смеялся, когда услышал
