Поганцев отыскали в мрачных буреломах, где пни торчали из седого мха, как зубы и когти закопанных страшилищ. Горели костры. Лаяли, захлебываясь, собаки. Маленькие дети копались, ползали между покрытых дерном и хвойным лапником шалашей.
Сам воевода Белокрас вышел навстречу гонцам, сказал строго:
— Что за люди?
Роман соскочил с коня, молча подал ему Всеславов пергамент с печатью. Позвав Люта, долго читал воевода, хмурился, морщил лоб.
— Не верь им, — горячо заговорил Лют, — и не иди на помощь. Пусть горят их церкви. Пусть ихнего Христа так же бросят в грязь, как бросили нашего Перуна.
Беловолод смотрел на младшего поганца и, ужасаясь его кощунственным словам, невольно любовался им. Какая мужественная красота! Тонкий, гибкий в поясе стан, но широкая грудь, размашистые плечи, смуглые руки со светлым пушком, длинные волосы, русые, с медным отливом, белое, слабо загорелое лицо и прозрачно-синие глаза Во взгляде сила и упорство и чуть заметная растерянность. На белой юношеской шее завязан льняной шнурок, и на том шнурке густо нанизаны обереги: зубы диких кабанов и волков, вылепленные из красной глины кружочки. «Это он изображение солнца носит на своей груди», — догадался Беловолод.
— Вы полочане? — спросил Лют.
— Полочане, — ответил Роман и мрачновато усмехнулся: — На полочан киевские князья ходят охотнее, чем на половцев.
— Почему вы не ушли на свою Двину?
— Мы идем туда, куда идет наш князь Всеслав, — гордо проговорил Роман.
Поганцы пошли советоваться в огромный шалаш, у входа в который стоял четырехлицый дубовый идол. Оттуда доносились возбужденные голоса, даже крики. Наконец вышел Лют, сказал:
— Наш меч — ваш меч. Мы прольем кровь за Киев. Ты, — строго посмотрел он на Романа, — поедешь к великому князю Всеславу и скажешь, пусть готовит нам тысячу мечей, тысячу луков со стрелами и две тысячи копий. Завтра вечером, как только солнце упадет за лес, это вооружение должно быть у нас. Остальные останутся здесь, с нами. Если князь Всеслав нарушит свою клятву, мы сожжем их в честь Перуна.
Гонцы и Беловолод со страхом посмотрели на молчаливого идола. Роман уловил этот взгляд, ободряюще кивнул головой, крикнул:
— Ждите оружие! — и вскочил на коня.
Невесело было на душе у Беловолода, как и на душе у остальных дружинников. Их накормили поджаренной на костре дичиной, напоили ключевой водой, потом Лют подал знак — и поганцы притащили толстые дубовые чурбаны с железными цепями. Всех приковали за правую ногу к чурбанам, и Лют сказал:
— Не подумайте, что мы звери, но придется вам одну ночь поспать в обнимку с бревнами.
— Попали в очерет — ни взад ни вперед, — вспомнил любимую Ядрейкину присказку Беловолод и, оглядев растерявшихся дружинников, почесал в затылке.
Мрак опустился на лес. Погасли костры, только один-единственный горел у шалаша, в котором жили Белокрас и Лют. Спал языческий лагерь. Вои-дозорные бесшумно ходили вокруг него, изредка перекликались между собой голосами ночных птиц, и Беловолоду казалось, что это тенькают, кугукают и щелкают поганские лешие. Они уже, наверное, вылазят из дупел, из коряг, огненноглазые и косматые, с тонкими закрученными хвостиками, вылазят, чтобы всю ночь бегать, летать по лесу, качаться на ветвях, барахтаться в малинниках, валяться, купаться в черной болотной грязи. А как встретят прохожего или проезжего человека — горе ему! Сорвут с него одежду, защекочут и бросят голым в муравейник или закружат, заведут в непролазную трясину.
Шумел лес. Текла, как черная река, ночь. Скоро с глухой вышины полил дождь, зашелестел, забурлил, зашипел. Совсем тоскливо стало Беловолоду. Он вобрал голову в плечи, языком слизал с губ дождевые капли.
Вдруг чьи-то шаги послышались в темноте.
— Машека [56] идет, — испуганно прошептал Беловолоду сосед.
Но это был Лют.
— Полочанин, — тихонько окликнул он, останавливаясь в нескольких шагах.
— Я здесь, — отозвался Беловолод.
— Я щит принес. Возьми, накройся им.
Он подал Беловолоду кожаный длинный щит. Потом принес еще какие-то лохмотья и протянул двум остальным гонцам. Сам как был, так и остался с непокрытой головой. Помолчав немного, сказал:
— Я завел бы вас в шалаш, но нельзя вам, христам [57], ночевать вместе с нами.
— Вот и держите нас, как собак, на цепи, — злобно выдохнул Беловолод и закашлялся.
— Так надо. Сколько мы, истинноверцы, люди истинной дедовской веры, натерпелись и терпим от вас. Попы и черноризцы понавтыкали в нашу землю крестов, сожгли наших кумиров. Князья и бояре, ненасытные глотки, дерут с бедного смерда шкуру до самых костей. Как жить? Кому верить?
— Верь Христу, — убежденно сказал один из гонцов.
— А ты видел Христа так, как видишь меня? — обернулся на голос Лют. — Клал он тебе руку на плечо? — Он подошел и положил руку на плечо гонцу.
— Христа не надо видеть. В него надо верить, — с достоинством проговорил гонец.
— Вы видите его только в снах и мечтах; — заволновался Лют. — Лихорадка грызет вас во время болезни, жаром наполняет ослабевшие уды [58], и тогда из тумана приходит к вам Христос. А я утром — хотите? — покажу вам серебряноволосого водяного. Он живет на дне лесного озера. Когда я подхожу к озеру, он фыркает, как жеребчик, пускает водяные пузыри и выплывает ко мне.
— Ты правда видел его? — спросил Беловолод.
— Как тебя вижу, полочанин, — присел на корточки Лют. — У водяного зеленые глаза и синеватые волосы. Он умеет смеяться, как ребенок.
— В реке Менке, где я жил, не было водяных, — вздохнул Беловолод. — И в Свислочи не было. Наверное, у нас холоднее вода. Если бы я видел водяного, я бы потом выковал его из железа, из меди.
— Ты кузнец? — неожиданно обрадовался Лют.
— Я — золотарь. Умею работать с металлом. В Менске я был унотом, а после сам держал мастерскую.
— Ты счастливый, — дотронулся до его руки своей теплой рукой Лют. — А я умею только землю пахать и в сече биться. А для человека одного такого умения мало.
— Почему же мало? — не согласился Беловолод. — Все живое с земли живет. А сечи, что ж, они были до нас и будут после нас.
— А может, когда-нибудь их и не будет, — задумчиво сказал Лют.
Дождь кончился. Светом озарилось небо. Черный лес и черная земля дышали полной грудью. В соседнем шалаше спросонья заплакал ребенок.
— Не плачь, усни, малюта мой, — ласковым тихим голосом заговорила мать, и Беловолод услышал эти слова. Молча поднялся, пошел к себе Лют. Спали, свернувшись в клубок, гонцы. Спали города и веси. Спали язычники и христиане. Спали угры и ляхи, половцы и ромеи. Спали князья и холопы. Спали с венками на головах юные красавицы после веселых хмельных застольев. Спали в застенках верижники с кровавыми рубцами на спинах. Их мучители тоже спали. Кто мог не спать в такую ночь? Только сильно обиженные. Только очень счастливые. Только оборотни. Мог не спать, если верить людской молве, князь полоцкий и киевский Всеслав. Вон серебристо-серое облако мелькнуло над ночными деревьями. Может, это он мчится из Полоцка к Тмутаракани?
«Усни, малюта мой», — все еще звучали в душе тихие ласковые слова. Ему, Беловолоду, никто и никогда не скажет таких слов. Жить ему на земле в печали до самой кончины. Он думал об этом, страдал, не соглашался и наконец заснул.
— Хочешь, покажу водяного, — подошел утром к нему Лют. Глаза улыбчивые, лицо свежее, умытое лесной росой. Беловолод молча глянул на дубовый чурбан, который неподвижным диким вепрем дремал рядом с ним. Лют принес молоток, щипцы, небольшую наковальню, освободил его ногу.
— Веди, — сказал Беловолод.
Солнце начинало окрашивать небосклон в розовый цвет. В поле и на лугу уже давно играли золотые теплые лучи, а здесь, в лесной чащобе, только легкий румянец сиял над деревьями. Лют шел впереди, и солнце представлялось ему Ярилой, синеглазым молодцем на белом коне, в белых одеждах. Едет Ярило по нивам, в одной руке человеческий череп, в другой — пук пшеничных колосьев. Дает Ярило жизнь урожаю, а еще дает мужскую силу, разжигает страсть в человеческом теле.
Беловолод шагал следом за Лютом и скоро почувствовал, как исчезает, уходит неведомо куда ночная тоска. Все кругом было таким светлым, все обещало такой яркий золотистый день с мягкой лаской солнца.
Синей спиной блеснуло меж деревьями озеро. Лесные звери протоптали тропинки в густой траве. Лют уверенно, однако и осторожно, бесшумно вышел по одной из таких тропинок на зеленый мысок, врезавшийся в озерную гладь. Еще шапка белого тумана лежала на неподвижной воде. Утренний ветерок пошевеливал ее, гнал, как кусок льда, к росшим на противоположном берегу и едва видным отсюда тростникам.
Лют опустился правым коленом на мягкую, прогибающуюся землю. Беловолод присел на корточки рядом с ним. Шептались, блестели под ветром и первыми солнечными лучами камыши. Большая грузная птица поднялась с насиженного места, полетела низко над водой. Беловолод успел заметить, что крылья у нее светло-рыжие.
