— Посмотри, какая ты красавица, а соперница твоя petit monstre. Перестань кручиниться и будь уверена в своих прелестях.
Екатерина понимала толк в прелестях, и не только мужских. Ее окружали красивые фрейлины, и она обожала выполнять обязанности свахи, сперва придирчиво оценивая сбываемый с рук товар.
Между тем соперница Софии Доротеи, вероятно, обладала скрытыми от чужих глаз достоинствами и возможностями. Эротические причуды наследника не являлись при дворе тайной. Жертвы таких притязаний не долго помалкивали.
Нелидовой исполнилось всего семнадцать лет, когда София Доротея приехала в Петербург, чтобы венчаться с цесаревичем. Очень быстро она узнала о том, что произошло в первой семье. Узнала, как он был подло обманут и кто посмеялся над его чувствами. Она жалела цесаревича и не поверила, что фрейлины Вильгельмины ничего не значи об интриге графа Андрея.
— Пожалуй что и не знали, — рассуждала Тилли. — Допустим. Но кто носил записочки? Кто дежурил у дверей и бросался в покои, чтобы предупредить о появлении цесаревича? Ведь кто-то это делал?! Нельзя себе вообразить иного. А Нелидова, несмотря на молодость, очень хитра, пронырлива и ловка на всякие каверзы. Ее и не нащупаешь за портьерой. Худа как тростинка. И вдобавок у нее находчивость актриски, которая нетвердо вызубрила роль. Сколько раз она импровизировала на сцене, и всегда — надо отдать должное — удачно. Попробуй такую поймай на горяченьком, а граф Андрей умел обходиться с женской обслугой. Они все — за него!
Две подряд беременности Софии Доротеи позволили Нелидовой укрепить положение при Малом дворе. Кто-то запустил, а кто-то подхватил язвительную реплику:
— Госпожа де Ментенон делала карьеру именно в то время, когда иные занимались увеличением численности населения Франции, оплачивая невыносимой болью прошлые сомнительные удовольствия.
Впрочем, женская боль Нелидовой будто бы неведома, она числилась пока в девственницах. Но разве нет иного способа ублажить цесаревича, ответив на эротический зов, чем потеряв то, что он более остального ценил — во всяком случае на словах?! Это говорилось со злостью разными людьми и вряд ли было верно. Но все-таки что-то странное связывало цесаревича с фрейлиной жены. В их отношениях крылся какой-то неразгаданный секрет, в который никто не умел проникнуть. Нелидова резко отвергала любые ухаживания еще до начала духовного сближения с цесаревичем в середине восьмидесятых годов. О чем они беседовали так часто? Почему цесаревич не пытался скрыть то, что скрывали до него другие наследники престолов и коронованные особы и что было нетрудно сделать? А он, наоборот, будто выставлял отношения напоказ. Тилли терялась в догадках. Когда полковник Вадковский заметил на одном из балов, какое дурное впечатление производят ухаживания за Нелидовой, цесаревич воздел руки к потолку и громко произнес:
— Она — святая! А ты — долой с моих глаз и не смей появляться подле, пока я тебя не позову.
Удалением Вадковского антибенкендорфовский фронт был достаточно ослаблен. Вадковский не на шутку испугался, подхватил шпагу и был таков. Правда, цесаревич через неделю снова послал за ним. Но Вадковский рисковал, и рисковал сильно. С той поры он неизменно поддерживал Нелидову.
В Гатчину достаточно редко возвращались изгнанники. Даже с верным Аракчеевым цесаревич поступил беспощадно и с жестокостью, свойственной больше прадеду, чем императрице Елизавете Петровне, отцу и матери. А дела-то варились пустяковые — сравнительно, конечно. Аракчеев шел всегда на шаг впереди Бенкендорфа. Христофора и дальше бы оттеснили, если бы не отношения Тилли с великой княгиней.
Бенкендорф имел одно преимущество перед Аракчеевым и прочими. Неукоснительная честность и порядочность. Аракчеев же спотыкался на неприятных мелочах.
Однажды кто-то из арсенала совершил покражу.
Бенкендорф сразу признал упущение и предложил нарядить следствие. По сыскной части в Гатчине Аракчеев был главный. Цесаревич вызвал его и прямо в лоб задал вопрос:
— Не твой ли братец в ту ночь караул высылал?
Алексею Андреевичу сознаться бы сразу, а он в хитрость пустился — братца пожалел:
— Государь-батюшка — никак нет! — И черт его дальше за язык дернул: — Караул от полка генерала Вильде.
— Да ну! — изумился цесаревич. — Что-то с памятью моей стало. Не откладывая в долгий ящик, иди-ка, Алексей Андреевич, в гоф-фурьерскую и подробно опиши мне происшествие, допросив причастных.
Аракчеев заюлил туда-сюда, а деваться некуда. Принес спустя два часа бумагу. Цесаревич его отослал. Показал оправдание Бенкендорфу. Тот покачал головой.
На следующее утро, подставляя подбородок под бритву графа Кутайсова, который всегда все знал, и обсуждая покражу, цесаревич пожаловался:
— Что-то с памятью моей стало!
Ну а турок — на то он и турок! — да еще попавший в случай! — возьми и дезавуируй Аракчеева:
— Ничего, государь, с вашей памятью не стало. Память у вас тверже алмаза. Вильде позавчера караул держал, а Аракчеев, подлый лжец и обманщик, брата выгораживает.
— Как?! — И цесаревич в гневе вскочил, сорвав салфетку и размазывая пену по мундиру Кутайсова — брадобрей всегда его пользовал в полной парадной форме, при орденах, ленте и шпаге. — Как он посмел соврать? Убью и расстреляю. Подай рапорт.
И тут же начертал дрожащей от возмущения рукой: «Генерал-лейтенант Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы».
Шесть месяцев Алексей Андреевич молил цесаревича простить грех. Вернули — как не вернуть! Аракчеевы на улице не валяются. Так что Вадковский очень рисковал, хотя и таких, как он, нечасто встретишь.
— Ты не должна ему позволять на людях восхищаться Нелидовой и возводить ее в сан святой, — настаивала Тилли. — Ты пренебрегала ею с первых дней приезда, ты старалась не замечать ее — и вот к чему подобная тактика привела. Ты должна поговорить с ним серьезно.
Великая княгиня в тот же вечер поговорила серьезно, на что и получила в ответ от цесаревича пугающую резолюцию:
— Передай этой… этой… — он не сразу подобрал слово, — этой madame Liegendriicker, что я ее вышлю из Петербурга, если она еще раз посмеет науськивать тебя против Катеньки! А сыну ее Александру, несмотря на заслуги Христофора Бенкендорфа, не видать флигель-адъютантского аксельбанта, как собственных ушей! Вадковский на коленях вымолил у Катеньки прощение, и теперь они друзья, потому что Катенька добра и приветлива. Она, повторяю тебе, святая! И никакая грязь к ней не прилипнет. А Бенкендорфша кончит дни в Холмогорах или Березове, хоть она и твоя подруга и жена моего любимого офицера!
София Доротея ушла от цесаревича опять в слезах. Мелкие стычки между великой княгиней и цесаревичем нынче случались чаще и ожесточенней.
Цесаревич объяснял неуступчивость и упрямство жены преобладающим влиянием Тилли. В семейных перепалках так или иначе мелькала фамилия Нелидовой. О ней спорили больше, чем о проделках масонов, кознях англичан или предполагаемой смене фаворитов стареющей императрицы. Даже перестройка приобретенной для цесаревича Гатчины не отвлекла от крепнущих отношений с Нелидовой и не приглушила возникшего раздражения против жены, а Тилли Бенкендорф постепенно становилась главным врагом цесаревича и нарушительницей спокойствия.
Тилли считала, что если великая княгиня сдаст позиции, то Малый двор превратится в вертеп наподобие версальского и все это кончится дурно.
— Вначале падают нравы, а потом короны, — пророчествовала Тилли. — Примеров очень много. И за ними недалеко ходить.
Цесаревич подозревал, что за ним наблюдают постоянно, намеренно перетолковывают его слова и сплетничают за спиной с расчетом поссорить с Нелидовой, отдалить бедную девушку от двора и уморить монастырской нищетой. Не раз цесаревич в грубой форме угрожал расправиться со всеми, кто составляет l’autre partie — другую партию — и кто дружит с Бенкендорфшей, держа сторону оскорбленной великой княгини. Цесаревич страшно сердился на тех’, кого подозревал в доносах. Наушничества он совершенно не переносил. Избегал беседовать с Нелидовой — милой Катенькой — в присутствии третьих лиц и постоянно искал укромные уголки для уединения. Суета вокруг Нелидовой приводила к случайным недоразумениям, но в случайности цесаревич не верил и всячески третировал виновных. Подозрительность его росла и укреплялась, питаясь часто пустяками и недоразумениями.
Как-то в сумерках, как на грех, Христофор Бенкендорф, в обязанности которого входили различные хозяйственные заботы, например, наблюдение за экономным расходованием свеч и топлива для каминов, вдруг увидел в дальнем зальце постоянно перестраивающегося дворца слабое желтоватое мерцание. Близилась ночь, и Бенкендорф, вместо того чтобы послать кого-либо погасить огонь, отправился сам в противоположный конец коридора. В уютной гостиной на диване он застал цесаревича, беседующего с Нелидовой. Перед ними на столике под высоким ветвистым канделябром громоздились вазы с фруктами. Старинный кофейный прибор, подаренный императрицей Екатериной, цесаревич, очевидно, велел сюда принести, чтобы сделать Нелидовой приятное. При Большом дворе царил культ кофе. Цесаревич оживленно жестикулировал, Нелидова смеялась. Они чувствовали себя на вершине блаженства. Цесаревичу ничего не было более нужно, как находиться подле боготворимого существа. И вот счастливейшие мгновения оказались безнадежно испорченными чьим-то вторжением. И чьим! Именно Бенкендорфа — мужа ненавистной и въедливой Тилли. Уж теперь она наябедничает великой княгине.
