В их сторону, постреливая в темноту, шло человек двадцать, не менее.
Они метнулись к Волге, под защиту береговых кустов, здесь только слегка прижаренных пламенем. Глядь, ещё кто-то копошится, в промасленной чёрной робе...
— Машинист? — подхватил его Гордий, видя, что у него что-то с ногой.
— Помощник. Машинист... царство ему небесное.
— Понятно. Вы поджигали вагоны?
— Нет, какие-то другие. Наверно, ремонтники. Они целый вечер с тыльной стороны таскали свою ремонтную коляску, я ещё пошутил: мол, вы что, целиком колеса заменяете?.. Шуточка-то каким огнищем взялась!
— А паровоз?
— Он под парами стоял. Машинистам да не знать, как взорвать котёл!
— Жалко?
— Как не жалеть... Хлеба сколько уволокли бы! В двенадцати-то вагонах!
— Не успели загрузить?
— До загрузки полыхнуло. Из задних вагонов, а потом и пошло перекидываться... Вагоны-то все залитыми оказались. Что нам было делать? Мы с переду маленько допомогли. Да надолго ли?..
Эта мысль не оставляла ни Гордия, ни Патина. Но они до времени бежали от неё волжским берегом. Вслепую, но, верно, и красноармейцы старались отсечь всякого бегущего от спасительной Волги, где на каждом метре торчали лодки. Ночная заполошная облава впереди их обтекала, и паровозник, которого поддерживали с двух сторон, решительно остановился:
— Нет, ребята, попадёмся. Надо хорониться до затишья. Эк паровозов-то!..
Они выскочили на какую-то новую ветку, сплошь запруженную паровозами и разбитыми вагонами. Отсветы огня сюда почти не доставали.
— Кладбище наше железнодорожное, царствие им тоже небесное... — как живых людей помянул паровозник. — Лезем в топку, уж там-то самая надёга.
Он поднялся по ступенькам и первым нырнул в глухое, но привычное для него жерло.
— Давайте и вы. Тесновато для троих-то, но ничего. Если по другим паровозам разбегаться, так сами-то вы и не сообразите...
Облава, успев обежать рекой, теперь с двух сторон к ним подвигалась. На умную голову, так и нечего было вслепую стрелять, но они от страха, видно, палили, — так и молотило градом по звонкому железу!
— Ничего, котелки наши крепенькие, — не видимый в темноте, похихикивал паровозник. — Стреляйте-постреливайте!
Протопало, прогремело обочь, процокало по железным бокам паровозов, а потом стало затихать. Да и пламя унималось, уже не освещая и ближние подступы к мастерским.
Они вылезли из топки в паровозную кабину, но на Землю пока не спускались. По дорогам, ведущим к центру города, всё ещё погудывали машины, да и постреливали по разным глухим закоулкам.
Утреннего света нечего было ждать. Решили расходиться. Патин мучительно размышлял — не было возможности с Гордием переговорить, — как бы этого машиниста к себе залучить. Не вести же на докторскую квартиру, а тем более, не объясняться же в любви. Они вывели хромоногу обратно к лодкам, а дальше?.. Слава богу, сам догадался и под плеск засмурневших волн смущённо назвался:
— Егорий я, живу на Слипе, в собственном домишке. На той стороне, знаете? — Понял и в темноте, что кивают утвердительно. — Ежели что — не сомневайтесь. Глухо, говорю, у нас на Слипе. Катера, баржи да пароходики ремонтируют, грязь, ошмотье всякое, глинистые берега, слизко... Слип, одним словом. Беглые каторжане, и те у нас иногда перебивались. Егорий я, в случае чего спросите.
В своей чёрной, ночного цвета, робе он по-ночному же я исчез. Тихо и незаметно отплыл в маленькой лодочке.
— Ия домой, — решил Гордий, отстёгивая следующую, конечно, чужую лодку. — Мне-то вверх подниматься, похуже. Но до света успею проскочить.
Патин пожал ему руку, сказал очевидное:
— Завтра, как почистимся да поосмотримся, и будем дальше думать...
Когда он невидимым тайным ходом вернулся к себе да зажёг заботливо кем-то — кем же, Авдюшей, — поставленную свечу, запоздалый нервный смех разобрал. Он был не чище паровозника! Но усталость валила с ног, и всё своё мазутно-угольное одеяние он просто сбросил перед потайными дверями, даже не раздумывая, во что будет утром одеваться.
С этой никчёмной вроде бы, хотя насущной, заботушкой и проснулся — уже при высоко заливанном солнце, как выглянул через дровяник наружу. Надо было что-то делать с одёжкой — что постирать, а что, вконец испорченное, может, и заменить.
Но каково же было его удивление, когда всю свою одежду он нашёл хорошо выстиранной и развешанной в солнечной загороде. Даже уже не парила, просохла.
Покачав головой, он с благодарностью хотел всё натянуть на себя — постепенно само собой и отгладится, но заметил крупно нацарапанную, вздетую на сучок записку: «Маленько погодите, я поглажу».
Он не знал, что эта вечно таящаяся Авдюша умеет писать. Хотя чего такого? Дочь русского железнодорожного служащего, в полных годах, — чего доброго, и в гимназии училась.
Река была рядом, за изворотами заброшенных сараюшек, порушенных амбаров и догнивающих на берегу барок и паромов, — когда-то здесь существовала, видимо, паромная переправа. Зная, как и сам он весь прокоптел, обернулся в серое больничное одеяло, которым была застлана его койка, и побежал на реку. До голого человека — кому какое дело? Белый ли, красный ли, какой ли другой плывёт. Военные всё ещё шастали по берегу, другой народ мало-помалу вылезал из ночных нор. Патин, припрятав одеяло под одной из запрокинутых лодок, прямо нагишом пустился в Волгу, а там и в Шексну: дело-то происходило как раз напротив Старого Ерша. Песчаная стрелка на той стороне, когда вылезал из воды, уже успела прогреться, но от барского огромного дома, где обретались до революции какие-то страшно богатые и страшно развесёлые Крандиевские — все разбежались теперь по столицам и заграницам, — от дома, занятого беспризорной колонией, строем по направлению к берегу вышагивала голоштанная, замурзанная колонна. Несли несколько шаек и огромный плакат на двух палках: ВОШЬ — НАДЕЖДА КОНТРРЕВОЛЮЦИИ. ДОЛОЙ ВОШЬ!
Видно, новеньких пригнали. Ведут мыться-умываться. Пожалуй, и с мылом. Для чего ж иного шайки?
Патин пустился от устья Шексны обратно на противоположный волжский берег. Но там, как раз на выходе, раздевался для той же антившивой цели красноармейский взвод. Без плакатов, зато с винтовками, которые деловито составляли в козлы. Вроде бы и нечего мужику бояться таких же голых, теперь уже без всяких звёзд, мужиков, но он саженками пошёл вверх и добрый час пережидал, пока они отмоют боевую гарь. Может, как раз ночные герои, чего им мешать. Полёживал под кустом, каждый раз вжимаясь в песок, когда проходили люди. Ведь и женщины случались, и совсем девочки; одной такой угораздило бросить под куст мячик, лезть на четвереньках за ним, а когда Патин стрелой выскочил навстречу, ещё и в ладоши захлопать:
— Ма-а, живой!..
Куст ли, человек ли — пойди разбери. Но мать-то, видимо, разобралась — бегом прочь от куста, из которого выпрыгивают в воду голые мужики!
Патин как ошалелый вниз по течению бузовал. Видел ещё издали, что красноармейцы натёрлись досыта свежим песочком, в колонну по два — и шагом марш в уличное нагорье. Знай спеши и сам одеваться. Мало ли опять кого принесёт. Одеяльце-то где? Под лодкой. Было бы смешно, если бы и лодка вдобавок уплыла или убежала — хоть за красноармейцами, хоть за визжащими на другом берегу беспризорниками.
Но лодка, спасибо ей, оставалась на своём законном месте — утлой мордой на горячем, уже сильно прогревшемся песочке. Патин завернулся в одеяло и рысцой, подметая свои же следы и озираясь, пустился восвояси.
Вся его одежда была выглажена и вдобавок разложена на стуле.
В этот же день с почты, которая, оказывается, работала, на имя доктора Бобровникова принесли условленную телеграмму: АНДРЮША ЕДУТ ЛЮБИМЫЕ ГОСТИ. Капа, дочь земляка Тишуни?..
Доктора не было, телеграмму подала Авдюша. Он благодарно за всё покивал ей враз занывшей головой и побежал берегом к Гордию.
Там он застал... опять Савинкова! И не то чтобы обиделся, что его не известили, — просто напомнил:
— Если не ошибаюсь, меня оставили здесь доверенным лицом?
Савинков понял.
— Бросьте, Андрей. Мне показалось — за мной следили. А сюда ближе... да и главную квартиру не засвечиваем. Вечером всё равно вас известили бы. Что случилось?
Патин подал телеграмму и объяснил, что за всем этим кроется.
— Что делать?
— Как что? — вроде даже повеселел Савинков. — Встречать дорогих гостей.
— А здесь?..
— Капитан Гордий останется. — Он взглядом отсек всякое возражение. — Сам же мне сказал: пути так разворотило, что за неделю не соберут. Сколько вёрст?
— Пароходом, так сутки по Шексне кружить...
— А пехоходом?
