Когда пришла Мария и спросила, зажечь ли свет, он кивнул и ответил вопросом, который беспокоил его все время:
— Как ты думаешь, у Кеплера есть высшая цель?
— Да. Разумеется, есть. И увидишь, скоро он достигнет ее.
Есениус ничего не сказал. Только взгляд его потемнел, как будто впитал в себя весь сумрак, заполняющий комнату.
В ноябре вице-канцлер пан Богуслав из Михаловиц праздновал день своего рождения.
Пани Михаловицова позаботилась том, чтобы ее муж пригласил Есениуса и пани Марию. Ведь с той поры, как личный врач императора стал лечить ее подагру, пани чувствовала себя много лучше.
Итак, в назначенный день Есениус и его жена отправились в большой дом Михаловица на Целетной улице.
— Я очень многим обязана вашему мужу, — сказала пани Михаловицова, сердечно приветствуя Марию.
— Он немало рассказывал мне о вас, — вежливо ответила Мария.
Есениус бывал у Михаловица несколько раз. Он уже неплохо знал этот прекрасный дом, и теперь его не занимали больше ни покрытые искусной резьбой поставцы, ни стены, выложенные пластинами драгоценных пород, на которых висело несколько картин итальянских мастеров. Его занимали люди.
Собралось их тут больше двадцати человек. Мужчины были одеты большей частью по испанской моде, в разноцветные камзолы с широкими разрезными рукавами и накрахмаленными кружевными брыжами и в короткие сборчатые штаны, доходившие до половины бедер, где они сходились с белыми, туго натянутыми чулками. Только на некоторых из них виднелись обычные суконные штаны чуть пониже колен, заправленные в сапоги, называемые «поцтивице»; чехи носили их издавна. Так же по-разному были одеты женщины. Преобладали платья, сшитые по заморской моде, которые отличались от чешских платьев пестротой расцветки, чешское платье было проще, цвета не бросались в глаза, украшения были скромнее.
Пани Мария радовалась, что своим туалетом она не отличалась от других знатных дам. Ее платье было из голубого бархата, мантилья из красного атласа. Очень широкая юбка с кринолинами по бокам переходила в узкий корсет. Шелковые разрезные рукава были подбиты ярко-желтым, солнечного цвета шелком. Узкие у запястья, они застегивались драгоценными пуговицами. Манжеты были из дорогих французских кружев. Завитые щипцами волосы красиво выделялись на фоне высокого плоеного воротника, напоминающего мужские брыжи, тоже из тончайших кружев. Голову ее украшал черный берет, а шелковая сетка поддерживала хитро убранные волосы; черный берет гармонировал с двумя широкими черными бархатными полосками, окаймляющими подол голубой юбки.
Пани Мария чувствовала на себе взгляды женщин, и, хотя она была строга к себе, ее охватило приятное чувство спокойствия, смешанного с тщеславием, какое испытывает каждая женщина, когда она уверена, что вызывает восхищение. Больше всего радовало ее, что и муж смотрел на нее с видимым удовольствием.
— Уважаемый доктор! — обратился к Есениусу человек в черном магистерском одеянии, декан факультета художеств Пражского университета Ян Кампанус Воднянский. В руке у него был свиток пергамента.
— Какой счастливый случай! — обрадовался Есениус и сердечно поздоровался с деканом. — Придет еще кто-нибудь из академии?
— Насколько мне известно, кроме меня, приглашен только Бахачек. Я думал, что он уже здесь. Меня же до последней минуты задержала работа: я переписывал начисто свою здравицу. — Он поднял руку с пергаментом.
Есениус вежливо отозвался:
— Следовательно, нас ожидает еще и праздник духа. И польза от сегодняшнего вечера будет, таким образом, двойная.
Кампанус принял комплимент серьезно. В Праге его считали лучшим из современных поэтов, и его заздравные оды высоко ценили не только те, кого он воспевал, но и знатоки. Слава его возросла особенно с той поры, как верховный канцлер Лобковиц запретил студентам высшей школы представлять его латинскую драму в стихах «Бржетислав и Итка». Мало того: канцлер принудил автора разорвать у него на глазах это произведение, которое, по его словам, оскорбляло императора. Неизвестно, стала бы драма столь популярной, если бы представления ее были разрешены…
Гости были в полном сборе, однако хозяин не давал знака переходить в столовую. Очевидно, кого-то еще ждали. Вице-канцлер вполголоса совещался о чем-то с женой. Вероятно, о том, стоит ли ждать или велеть подавать ужин.
И тут появился Бахачек. Он вошел, задыхаясь и вытирая ладонью пот со лба. На нем было красное суконное профессорское одеяние и короткая шуба.
Прерывающимся голосом, едва переводя дыхание, он оправдывался перед хозяином:
— Извините, что я заставил вас ждать… Нет, ничего серьезного не произошло. Так, чепуха… Говорю себе: Матей, сегодня ты ляжешь спать поздно, а потому будет лучше, если ты поспишь про запас. Я думал, что Кампанус меня разбудит… Вот и похрапываю я спокойно, как вдруг приходит фамулус с кувшином пива и удивляется, что я дома. Ведь я предупредил, что вечером уйду. И представьте: пиво он принес для себя. Каков шалопай! Один бог знает, кто подает ему столь дурной пример… Ну, я выпил на дорогу и бросился бежать сломя голову, чтобы не опоздать. В самом деле, стыдно: живу за углом и прихожу последним.
Хозяева и гости улыбаясь слушали Бахачека. Страдальческое выражение его лица всех развеселило.
Вице-канцлер пригласил гостей проследовать в столовую, где были накрыты два стола.
У дверей застыло трое слуг: один — с кувшином, другой — с большой миской и третий — с полотенцем. Помыв руки, гости сели: с одной стороны каждого стола — мужчины, с другой — женщины. Посреди, между обоими столами, был поставлен маленький стол для двоих: для вице-канцлера Михаловица и его жены Уршулы.
Есениус сидит между Бахачеком и Кампанусом. Напротив пани Мария. Они улыбаются друг другу и понимают один другого, того без слов.
Только женщина может оценить все хлопоты, связанные с приготовлением подобного пира. Мужчина обратит внимание на количество и разнообразие блюд, оценит как знаток пиво и вино, но все остальное ускользнет от его внимания. От женского взгляда не скроется ничего.
Гирлянды из барвинка по краям скатертей, — горы фруктов в вазах, порядок расположения приборов — ничто не ускользнуло от внимания пани Марии. Наибольшее удивление гостей вызвали два великолепных произведения кондитерского искусства: на одном столе возвышалась сделанная из марципана и всевозможных цветных сладостей Староместская ратуша, на другом — пражский Тынский храм.
Не успела пани Мария все рассмотреть, как явились слуги с суповыми мисками. Едва слуги поставили их на стол, хозяин поднялся, за ним остальные — и живой разговор, царивший за столами до этой минуты, сменила громкая молитва.
Когда все снова уселись и принялись за еду, четверо музыкантов, сидевших на деревянном возвышении в углу столовой, взялись за инструменты — две скрипки и два рожка, — и пир продолжался в сопровождении музыки.
После мясного супа наступила очередь рыбного.
Когда после рыбы подали индейку с горошком, Бахачек предупредил Есениуса:
— Надеюсь, вам уже знакомы здешние распорядки: мяса будет еще много. Берите только то, что вам нравится, и ровно столько, чтобы вы могли съесть и другие блюда.
Это было весьма полезное предостережение, потому что после индейки принесли пирога, а потом поросенка с хреном. И опять пироги.
Пани Мария вскоре отложила прибор, да и Есениус был уже сыт. И, когда ему предложили гуся с острыми приправами» он только с сожалением посмотрел на него, а на баранину в уксусе даже не взглянул. От всех блюд попробовал, наверное, только Бахачек.
Четыре часа длилась эта трапеза. Было произнесено много торжественных речей. Первую здравицу возгласил пан Вацлав Будовец из Будова, прозванный «Козья бородка». Он восхвалял заслуги хозяина, особенно его усилия защитить истинную веру от ее врагов. После него вице-канцлера приветствовал по-немецки граф Иоаким Ондрей Шлик. Он говорил о заслугах Михаловица при «федровании» — защите государственных интересов королевства чешского. Потом встал Кампанус и прочел по-латыни свою торжественную оду. Ода была длинной, в ней Кампанус так превозносил вице-канцлера, будто тот уже умер.
Вице-канцлер благодарил ораторов сердечным пожатием руки и выпивал с каждым бокал вина.
— А теперь, дорогие господа, кто имеет охоту к танцам, пусть соблаговолит перейти в соседнюю залу.
Есениус и Мария пошли к танцующим. По обычаю, на первый танец муж пригласил свою жену и, получив согласие, поцеловал ей руку. Когда же начался следующий танец, он охотно уступил свою жену лучшему танцору, а сам вернулся в столовую. И тут к нему обратился пан Будовец, с которым до сих пор он не был знаком.
Это был старик весьма почтенного вида, который, даже если молчал, обращал на себя внимание. Оратор он был знаменитый, и слушать его было одно удовольствие. Неудивительно, что в 1603 году, когда Будовец первый раз выступил на церковном соборе, он так пронял присутствующих своим огненным словом, что многие не удержались от слез.
