Ознакомительная версия.
– И ты… мой… Куда ты девал часового, Иуда?.. Где часовой?..
– Я убил его.
Так, с ней на руках, накинув на нее подшитый мехом тырлык, он и вышел из юрты Унгерна – в круговерть снега, в степную ночь. Застреленный Иудой часовой валялся позади юрты, укрытый вытертой сизой шинелью.
Тебя, о священный бык Оваа, веду до первой воды; и там, на берегу, прежде чем принесу тебя в жертву богам, я отдамся тебе.
Заклинание урочища Мугур-Саргол
Счастье, что она отлично ездила верхом. Счастье, что она держалась на коне, будто рожденная вместе с конем. Она несколько раз чуть не падала с коня от слабости, мгновенно охватывавшей всю ее, но Иуда был рядом. Он был все время рядом. Он подхватывал ее за талию, сливался с ней в скачке седло к седлу – так скачут, тесно прижавшись друг к другу, монголы, юноша и девушка, на народной игре «свадебные догонялки».
Колкие снежинки иглами прокалывали их лица. Иуда пришпоривал коня. Он торопился. Он понимал: барон запросто снарядит за ними погоню, как снарядил ее за поручиком Ружанским. А повесить их обоих на Китайских воротах близ лагеря ему ничего не будет стоить.
– Скорей, скорей! Девочка моя… прелесть моя… держись…
Она держалась. Она не вываливалась из седла. Она сидела в седле по мужски – чуть наклонясь вперед, обхватив ногами, согнутыми в коленях, щиколотками и икрами, потные бока Гнедого. Как хорошо, что Осип Фуфачев далеко не увел ее милого коня. Оставил его около юрты барона. Оставил – сторожить, провожать ее в смерть. А Иуда разбил стакан со смертью вдребезги. Теперь его смуглые руки пахнут горечью, полынью.
– Скоро мы доскачем?..
– Тебе холодно, любовь моя?.. Ты замерзла?.. скоро, скоро…
Они доскакали не скоро. Вьюжная ночь была вечной. Когда они спешились у монастыря Гандан-Тэгчинлин, что стоял на высокой горе Богдо-ул, Катя задыхалась – от слабости, от ужаса пережитого, от невозможного побега. Ведь она совсем ничего не взяла с собой из лагеря. Ее сумочка с деньгами, керенками и долларами, сундучок с ее вещами, ее бумаги, ее записные книжки, ее драгоценности, ее шубки и платья – все осталось там, в ее юрте, и теперь Машка наверняка будет владеть всем этим жалким и памятным человечьим, бабьим добром.
Она убежала из ставки Унгерна в чем была – в шелковом малиновом дэли, в штопанном на локтях старом тырлыке с чужого плеча.
Два мрачных каменных льва сердито смотрели на них с высоких постаментов, возведенных около Святых, южных, ворот Гандана. Ночной холодный ветер развевал дарцоги – привязанные к ручкам монастырских дверей длинные разноцветные лоскуты с нарисованными на них черной китайской тушью молитвами, и эти сверкающие цветные лоскутья вились в непроглядной тьме, возжигая черноту и белизну ночи яркими огнями. Иуда, сняв с тяжело дышащего коня Катю – ребра Гнедого ходили ходуном, они скакали так быстро, как выдерживали лошади, слава Богу, не загнали, не запалили их, – повел ее, бережно поддерживая за талию и под локоть, к крыльцу голсума – главного храма. Около крыльца тоже стояли каменные львы, только маленькие. Катя не выдержала, наклонилась, протянула руку и погладила одного из львов по загривку, мазнула пальцем по носу.
– Какие страшные, Иуда!.. они похожи не на львов… на собак… на крокодилов с выпученными глазами… дикие…
– Эти чудовища, родная, охраняют главную святыню Гандана – бронзовую статую Очирдара.
– Кто такой… Очирдар?..
– Ваджрадхара, Будда, держатель молнии-ваджры. Хранитель всех тайн, земных и небесных.
– И… нашей тайны?..
– Ты вдова. Ты не должна думать ни о чем. Мы обвенчаемся.
Он крепче сжал ее локоть. Они поднялись по ступеням крыльца, Иуда толкнул тяжелую дверь храма. Они вошли внутрь молитвенного зала, и Катя зажмурилась.
Никогда еще, ни в одном православном храме, она не видала такой красоты; зал в Да-хурэ не шел ни в какое сравнение со здешним царским великолепием. Бесчисленные Будды обильно украшали северную стену голсума. Сколько же их было тут! Катя сощурилась. Золотые, серебряные, Боже мой, нефритовые, медные, бронзовые, обсидиановые… глиняные, деревянные, яшмовые, янтарные, сердоликовые… выточенные из слоновой кости, маленькие и большие Будды сидели на полках, глядели из ниш северной стены; шелковые цветные полотнища огромных расписных, расшитых золотом мандал, пестрые дарцоги свисали с потолка, висели по стенам; ковры, выделанные не хуже, а может, и искуснее мандал, ложились Кате и Иуде под ноги.
– А можно наступить?.. такая красота, я боюсь…
– Можно. Будда разрешает тебе. В этом храме молилась, между прочим, китайская принцесса… Ли Вэй, та самая, жена…
– Романа Федоровича?..
– Да, жена Унгерна. – Иуда плотнее сжал губы, словно не хотел говорить. Против воли у него вырвалось: – У них здесь, в Гандане, и свадьба была.
– Я никогда не видела монгольской свадьбы…
– Мы с тобой не будем венчаться по монгольскому обряду, успокойся. Унгерн венчался по китайскому обычаю.
– Это как?..
– Потом расскажу. Постой здесь. Я позову Доржи.
Он оставил Катю около бронзовой статуи Будды, сидящего в позе лотоса в глубине храма. Около гладкой, бронзово-золотой фигуры со скрещенными ногами и скрещенными на груди руками теплились лампады, плошки с жиром, восковые – белые и темно-медовые – свечи. Катя не знала, что это и есть Очирдар. Будда Очирдар глядел ласково, кротко, на его подкрашенных киноварью бронзовых устах играла улыбка. Он был похож на женщину. Катя украдкой прикоснулась к гладкому отблескивающему золотом колену Будды, мирно лежавшему на тяжелой бронзовой ступе. Господи, сколько же на нем украшений! И на лбу – диадема, и на ней – крошечные фигурки Будд, и по ободу – самоцветы… какое чудо, это, наверное, сказочная индийская шпинель, а вот это звездчатые сапфиры, она о них только в Библии читала… Сапфир царя Соломона… Как же, как же это было выцарапано внутри его кольца?.. «ВСЕ ПРОХОДИТЪ»?..
И Будда тоже знал, знал о том, что все проходит… И это – пройдет…
Она стояла, разглядывала знаменитого на весь монгольский мир драгоценного Будду и не заметила, как к ней сзади подошли Иуда и с ним – одетый в густо-малиновое одеяние лысый лама. У ламы светилась в ухе крошечная золотая серьга. Когда он заговорил с Иудой, Катя поняла, что они говорят не на монгольском языке – она знала уже довольно много монгольских слов; они говорили по-тибетски. Доржи был тибетец. Катя впервые услышала лязганье, медный звон высокогорного, странного, как орлиный клекот, языка, непохожего на другие, – языка царственных Далай-лам и отшельников, владеющих внутренним теплом – тумо, – тех, кто мог сидеть сутками нагишом на морозе и не чуять холода. Цзанг-донг, цзанг-донг…
– Моя жена Катерина.
Лама поклонился.
– Очень приятно. Господин Доржи.
Его русский был безупречен. Тибетец, а имя монгольское. Лама повернул перстень, сияющий в свете лампад на его пальце, печаткой внутрь. Катя успела заметить: печатка в виде древнего санскритского знака.
– Вы устали. Вы должны отдохнуть. Вы проделали путь. Я провожу вас в свой дом. Вы побудете немного у меня. Так решил Иуда. Так надо для вашей безопасности, – лама слегка поклонился Кате, прижав локти к туловищу. – Еду и питье вы найдете в доме. Я должен остаться сейчас здесь, в голсуме. Если вы заснете до моего возвращения, я не буду вас будить, а вы не услышите, как я приду. Если вы не заснете – выпьем вина. Из Англии мне недавно доставили замечательное вино, я хотел бы угостить вашу супругу, Иуда Михайлович.
Зачем он наврал, что мы супруги, подумала Катя, закусив губу. Не надо обманывать людей перед Господом.
«Брось, ты была с ним один раз, и это уже было венчание. Ты ощутила, поняла больше того, чем ощущает и понимает всякая другая женщина, прожив в браке хоть сто лет. Ты его жена уже. Ты ему более чем жена».
– Я с удовольствием выпью с вами вина, Доржи, – улыбнулась ламе Катя. – Вы превосходно говорите по-русски.
– Я сражался рядом с Джа-ламой в Астрахани и на Каспии. Учился в Петербурге философии. Я думал продолжить стезю Иакинфа Бичурина, русского священника, просветителя в Кяхте и Китае. Когда-то я мечтал об этом, госпожа Семенова. Может быть, мне это еще удастся. Когда закончится война.
«Госпожа Семенова, – подумала она, оглядываясь на статую улыбающегося Очирдара, – как это, оказывается, удобно, если убьешь мужа и выйдешь замуж за его брата. Та же фамилия, привычная, родная».
Владыка повелел устраивать священный праздник Цам на площади перед монастырем Гандан-Тэгчинлин. Катя никогда не видела Цам, и Доржи, прискакавший откуда-то утром на коне, весь взмокший – его дэли пропотело насквозь, – улыбнулся: ну да, вам, Катя, надо бы это увидеть. Хоть раз в жизни. «А что, разве я больше никогда не буду в Монголии?» – хотела было спросить Катя – и тут же подумала: неужели это все, все, что происходит с нею здесь, когда-нибудь да кончится… «В МОЕМ КОНЦЕ МОЕ НАЧАЛО», – вспомнила она тибетскую мудрость, что ей прочитал на память Иуда.
Ознакомительная версия.
