Началось как будто пристойно: Хорунжий пригласил нас отметить очередные свои именины. Уж и не знаю, какие по счету. Просто так называлось. Я пришел с девочками и Дариной, Юлианов с Митей, а Леся была со своим женихом Никитой. Стол накрыли на кухне, очень скромный. Все приготовила Олеся, потому что Тамара терпеть не могла возиться с угощением, к тому же день был будний, и она вернулась со службы недовольной всем на свете. Ларина принарядилась по случаю — она таких возможностей не упускает, поэтому Тамаре ничего не оставалось, как соответствовать. Только Хорунжий нисколько не походил на именинника — просто искал повод собрать всех вместе, как раньше, но Булавин прийти не смог, а Гаркуши не было в городе.
Единственными, кто принял все за чистую монету, были моя жена, обе девочки и Никита Орлов. Ели-пили, потом Олеся с Никитой отправились гулять, а Дарина — укладывать дочерей. Мы перебрались в кабинет Хорунжего, прихватив стаканы и закуску; Тамара раздраженно гремела на кухне посудой. Петр плотно прикрыл дверь и обернулся к нам. Я сидел в кресле у окна, лицом к двери кабинета, глядя на обтянутые серым свитером опущенные плечи Хорунжего, на его лицо, с которого словно ветром сдуло всякое оживление, и размышляя о том, как быстро и неотвратимо мы стареем.
— Надо что-то делать, — трезво сказал Петр и пошел прямо к столу. — Так дальше жить не получается…
— Тебе не хватает неприятностей? — насмешливо спросил Юлианов. — Мало били?
— Причем тут я? — усаживаясь, поморщился Петр.
Тут дверь приоткрылась и заглянула его жена.
— Что-нибудь вам принести? — ее темный взгляд зацепился за слегка сутуловатую спину Петра и не отпускал.
— Уйди, пожалуйста, — не оборачиваясь, буркнул Хорунжий. — Дай поговорить!
— Вы тут не засиживайтесь, — отступила Тамара. — Все-таки люди семейные… — она вскинула плоский подбородок. — Иду спать, мне вставать рано, не то что некоторым…
— Как ты ее терпишь? — пожал плечами Юлианов. — Я бы давно сбежал…
Дверь закрылась неплотно — тогда никто на это не обратил внимания. Я в тот момент сбивал белый сургуч с головки «Столичной», а Митя манипулировал стаканами. Никто не обратил на это внимания.
— Привычка свыше, — отмахнулся Хорунжий. — Так что скажешь, Паша?
— Поедем, посмотрим, с людьми поговорим. Командировка у меня на руках. Если все-таки хочешь пойти на риск и написать о том, что творится в деревнях, нужны факты и только факты…
— Гей, хлопцi, гoдi за справи, горiлка кисне, — я кое-как попытался снять напряжение, висевшее в воздухе. — Будьмо, ну!
Мы выпили, и я без паузы снова наполнил стаканы.
— И что толку в ваших фактах? — ворчливо возразил Дмитрий. — Плевать они на них хотели. Человек животное живучее. Где-то я читал, что собака весом в двадцать килограммов может без корма протянуть шестьдесят дней, мышь среднего размера сдохнет через неделю, а кошка продержится в два раза дольше. Масса у человека намного больше…
— Нету там ни кошек, ни собак, ни мышей. Всех съели еще зимой, даже летучих.
— Стули пельку, Сильвестре, — Хорунжий потянулся за бутылкой.
Юлианов прикрыл свой стакан ладонью и, щурясь, откинулся на спинку стула.
— Все так, Митя, — сказал он, — да только надобно и еще кое-что себе представлять. Срок без еды каждому отпущен свой, все зависит от возраста, болезней, хронических и сопутствующих, от запаса жизненных сил. Голодная смерть — одна из самых мучительных для живого существа. За общим истощением следует расстройство всех видов обмена веществ, далее — необратимые изменения тканей и органов с нарушением жизненно важных функций. Сначала человек испытывает острый голод и жажду, стремится к повышенному потреблению поваренной соли. На второй стадии появляется резкое исхудание, ухудшение общего состояния, слабость мышц, потеря трудоспособности, отеки конечностей. Постепенно чувство голода становится навязчивым, до галлюцинаций, начинаются дистрофические изменения во внутренних органах и, главное, — разрушение психики…
Хорунжий метнул на меня бешеный взгляд, когда я открыл рот, чтобы заметить, что и без всякой дистрофии с психикой у нас далеко не все в порядке.
— Третья, она же последняя, стадия болезни, — невозмутимо продолжал Павел, — характеризуется полным бессилием, атрофией мышц, неспособностью к движению, сердечной недостаточностью, анемией, мучительными запорами и пролежнями. Наступает апатия. Окончательно исчезают всякие следы подкожной жировой клетчатки. Затем гипотермия — температура тела понижается до тридцати градусов, падает давление, развивается ацидоз и наступает голодная кома… Если жировая прослойка у умершего полностью отсутствует — факт гибели от голода не вызывает никаких сомнений.
Мы молчали. Перед каждым проносилась череда бесплотных теней. Ими все еще был полон город, сколько бы живые ни прятали глаза.
— На плодоносных украинских землях просто недород. С природой не поспоришь. Не было никакого голода и нет. Измышления врагов… — Дверь по-прежнему не давала мне покоя. — Может, сменим тему?
— А это… оно лечится? — вдруг жалобно спросил Митя Светличный.
— Хуже всего то, что человек испытывает абсолютное безразличие к себе и другим. Превращается в засохшее растение, — Павел перехватил мой взгляд, пересек кабинет и привалился спиной к двери. — Можно выкорчевать и сжечь, как мусор. А если выживет, то еще много лет ни о чем, кроме еды, думать не сможет… Лечение от голодной дистрофии следующее: полный физический и психический покой. Полноценное питание, богатое фруктами и белком. Одновременно — внутривенное введение плазмы, белковых гидролизатов, витаминов. Симптоматическая терапия внутренних органов… При голодной коме — каждые два часа по пятьдесят миллилитров раствора глюкозы, при судорогах — десять миллилитров раствора хлорида кальция, при выходе из комы — кровезаменяющие препараты, белок, витамины. Горячий сладкий чай, дробное кормление легкой питательной пищей… — он криво усмехнулся. — Человек и в самом деле может достаточно долго протянуть на одной воде. Взять тот же голод в начале двадцатых. Но тогда хоть что-то пытались сделать, помочь… Да нет, нам, городским, относительно сытым, все это и вообразить невозможно…
— Шумный в отчаянии, едва владеет собой, — Петр потянулся через стол за папиросой, с силой чиркнул спичкой, сломал, чертыхнулся. — Кинулся в Москву с докладом, а там цыкнули: сеете панику, льете воду на мельницу врагов. Учитесь справляться с временными трудностями и не суйте нос в чужую епархию. У вас свой круг обязанностей, дорогой товарищ, и в вашем ведомстве далеко не все обстоит благополучно… Заметили, как в «Вiстях» начинает мало-помалу раскручиваться кампания против руководства наркомата? Это, Паша, означает…
В дверь тихонько поскреблись. Юлианов отступил. В проеме мелькнуло улыбающееся лицо Олеси. Петр, оборвав фразу, схватился за бутылку.
— Пьянствуете, голубчики? — шутливо поинтересовалась девушка.
Хорунжий встал, расправил плечи, поднял стакан:
У море життьове рушаймо. Ave vita!
Чи верне човен наш, чи втоне де, розбитий, —
Хай передчасний жаль не потьмарить чола!
Выпили вразнобой, без подъема. Петр помахал Олесе:
— Ходи до нас, рибонько!
— На добранiч, любий, — отозвалась она. — Я тут зайва…
Может, все это мне просто приснилось, думаю я теперь, когда их уже нет рядом: ни Хорунжего, ни Юлианова. А сегодня взяли и Митю Светличного. Неужели она не пожалела даже простодушного соседа своего Митьку? Он-то что ей сделал? А если донесла, то почему я все еще на свободе? И что толку в этой свободе, когда биография все равно кончилась. И все остальное тоже…
Мабуть, коли ми, грюкаючи дверима, пiшли з хати, вона все ж таки дочекалась свого часу. Як примара з'явилася у кабiнeтi, де вiн лежав на канапi, п'яний, знесилений, повний жаху та болю. Стала на колiна поруч, долонями намацуючи облите слiзьми обличчя. «Петрику, я ж твоя дружина! Ти такий до мене жорстокий…» Biн застогнав: «Чого ще тo6i треба, Тамаро?» — «Не розумiєш? Хочу кохатися…» — «Менi в горлянку не лiзе. Нiчого: aнi ïжа, aнi горiлка, aнi пестощi…» — «Це все — вiн, вiн, клятий! Biн тебе пiдбурює проти мене! Твiй Павло. Чорна душа…» — «Та йди вже, дурна бабо, дай спокiй…» Вона, обурена, пiшла. А ми й гадки не мали — куди, бо нам байдуже було все те, що не є наша воля, не срiбний ланцюжок наших мрiй, не наша лють та безпораднiсть…
Дарину и дочерей он отправил за город — погостить у Филиппенко на даче.
Майя Светличная простилась с Лесей накануне. Ее брат вернулся с Совнаркомовской спустя сутки после ареста, и Сильвестр в тот же вечер спустился к ним. Майя открыла ему дверь и ушла в кухню. Дмитрий сидел за столом, упорно глядя в темное стекло, и даже головы не повернул в его сторону. Сильвестр молча постоял, глядя на Митину руку, лежащую на клеенке. Тонкие пальцы отбивали замысловатый ритм, затихали и снова пускались в пляс.
