Когда появился центурион, все повернулись к нему. Во взглядах пленников светилась надежда, и старый воин смутился. Вспомнив, однако, приказание Суллы, он крикнул легионариям:
— Император приказал перебить всех этих злодеев! Самниты остолбенели. Но воины уже набросились на них: кололи копьями, сносили мечами головы. Вопли переходили в бешеный рев злобы, ненависти, бессилия. Связанные, пленники метались по арене, взывали о помощи к богам, проклинали Суллу, нарушившего обещание, — всё было напрасно: мечи рубили, копья вонзались в тела, и груды трупов устилали цирк. Лужи крови, которой не мог впитать песок, хлопали под ногами. Пленники сбивались в кучу, становились на колени, думая перегрызть веревки, которыми были связаны руки товарищей, но бессильны были зубы, да и времени было мало. Тогда отчаявшиеся люди бросились на врагов: они работали головами, как таранами, дрались ногами, и если удавалось сбить легионария с ног, яростно впивались ему зубами в лицо или шею.
Центурион вызвал отряд лучников.
Зажужжали стрелы, и самниты поняли, что всё для них кончено. Но ни один не молил о пощаде.
— Проклятье предателю! — кричали они. — Проклятье палачу! — И падали под стрелами метких лучников.
Тысячи трупов, как деревья после бурелома, устилали арену, а легионарии и служители цирка добивали раненых, подававших признаки жизни.
Сулла вышел из храма Беллоны, окруженный сподвижниками. Он приказал разогнать толпы народа, которые теснились у входа, привлеченные воплями, и вошел в цирк.
Сопровождавшие его вздрогнули при виде крови, срубленных голов, исковерканных туловищ, развороченных внутренностей и бросились было обратно, но Сулла крикнул:
— Куда?
Остановились, взглянули на него. Лицо императора было равнодушно, а голос спокоен, когда он говорил с холодной жестокостью:
— Слава богам! Наконец-то я избавился от шайки разбойников, которая, посеяв смуту в республике, устремилась на Рим, чтобы разграбить его.
И, обернувшись к служителям, приказал:
— Тела бросить в Тибр, кровь засыпать песком!
В Риме начались убийства.
Первым делом Сулла стал мстить приверженцам Мария. По доносам, без судебного следствия, граждан убивали на улицах, в храмах, в домах; умерщвляли мужчин, женщин, детей. Принадлежность к популярам, сочувствие им, слово, сказанное против Суллы, сожаление о временах Мария и Цинны — всё это каралось смертью.
А император, окруженный сподвижниками, равнодушно смотрел на убийства, совершаемые любимым вольноотпущенником Хризогоном, на зверства Катилины, и кровь истязуемых квиритов не вызывала в нем жалости.
Катилина был молодой промотавшийся патриций. Он примкнул к Сулле тотчас же после вступления императора в Рим: приветствуя его на улице громким криком:«Vivat liberator patriae!»[35]— он заслужил любезную улыбку Суллы и приглашение вечером на пиршество, где выказал себя преданным его слугою. Сильный, как атлет, он задушил тут же, на глазах императора, одного всадника, осмелившегося прекословить новому владыке Рима, и ударом кулака уложил на месте сенатора, отозвавшегося с похвалой о Марии. Сулла приблизил его к себе и поручил ему вылавливать марианцев.
Иногда император сам руководил налетами на их дома, сам рубил головы сенаторам, видным патрициям и всадникам. Багровый от гнева, с искривленным ртом, он кричал, работая мечом:
— Так наказывают боги моей рукой врагов отечества!
Однажды ветераны, рассыпавшись по улице, выволокли из одного дома женщину. Они глумились над ней, собираясь изнасиловать, а потом задушить, и крики их долетели до Суллы:
— Смотрите — это жена старого Мария! А, испугалась, подлая? Скоро мы твоего сынка повесим на городской стене!
Это был намек на Мария Младшего, запершегося в Пренесте.
«Жена Мария? Юлия?» — задумался Сулла и, растолкав разнузданных воинов, подошел к побелевшей от испуга Юлии и поклонился.
Ветераны разбежались. Почтение императора к вдове Мария удивило и испугало их.
Подбежал Хризогон и робко сказал:
— Прости, император, мы не знали…
— Иди, иди. Повели прекратить на сегодняшний день все преследования, — ответил Сулла.
Лицо его было не такое свирепое, как в эти дни, а мягкое, улыбающееся: глаза светились радостью.
Юлия стояла перед ним, опустив глаза. С тех пор, как они виделись, лицо ее поблекло, в волосах появилась седина, но когда она подняла «горячие глаза прежней Юлии» (так подумал он), сердце его сжалось. А она молчала, не зная, как держать себя в его присутствии, и испытывала к нему какое-то смешанное чувство благодарности и презрения. Он опять защитил ее, но он палач: мстит, убивает, и разве можно уважать такого мужа?..
— Юлия, — упрекнул он ее, — почему ты не обратилась ко мне сразу, когда я взял Рим? Тебя бы не оскорбляли эти презренные твари…
— Люций, — поникла она головою, — благодарю тебя за спасение, но… зачем эти убийства? Зачем месть?
— Что?.. Молчи, молчи!.. Твой муж, эта грязная гадина, первый начал резню… Он казнил моих друзей и сторонников, и неужели я смирюсь? Проклятье ему и Цинне! Слава Риму, что он уничтожил Сатурнина и его приверженцев, Цинну и его злодеев, а Мария довел до дикой зависти, которая вызвала у него пьянство. И еще большая слава воссияет над Римом, когда голова молодого Мария будет выставлена на ростре на посмешище толпы!
— О, умоляю тебя…
— Молчи! Я пощадил тебя во имя нашей прежней любви, и если хочешь жить спокойно — не мешай мне…
— Разве я мешаю?
— …не мешай своими речами. Иначе я не пощажу и тебя!..
Она опустила голову, но тут же подняла ее.
— Люций, я не боюсь тебя… Верно, Марий казнил, но он это делал во имя идеи, а ты… во имя чего убиваешь ты граждан, во имя чего издеваешься над народом?
Он улыбнулся, и эта улыбка показалась Юлии такой ласковой, что она схватила его руку:
— О Люций!..
— Не прикасайся ко мне после кровавых дел твоего мужа! Уйди! Я прикажу тебя не трогать! Я не хочу тебя видеть, пока все приверженцы Мария и все, сочувствующие ему, не будут уничтожены! Идеи Гракхов и Саурнина должны быть похоронены навеки!
Юлия молчала, потом заглянула ему в глаза:
— Разве идею можно истребить, Люций?
Сулла не ожидал такого ответа. Он задумчиво смотрел, как рабы убирали трупы, и равнодушное лицо его принимало холодное выражение.
— Можно, — сурово сказал он, — всё можно. Я восстановлю старые времена и расчищу путь для диктатуры, для монархии. И Рим навсегда забудет ваши глупые идеи…
Он отвернулся от нее, злобно шепнул:
— Проклятый Платон! Сумасшедший старик! Это ты, ты, бородатый козел, виною всему!..
Увидев Хризогона у лавки торговца сладостями, он подозвал его:
— Этот дом и обитателей его не трогать, — приказал он, — поставить здесь легионария и предупредить его. В случае нарушения приказания ответишь, как за измену. Вот тебе, госпожа, охранная дощечка, — протянул он ей табличку, — но ты не смеешь пускать к себе никого: ни родных, ни друзей — я запрещаю.
Она молчала.
— Иди. Помни, что я сказал.
Хризогон шепотом докладывал Сулле о поимке Ойнея в окрестностях города.
— Он жил в собственном домике, занимался огородничеством, и если бы не частые посещения им лупанара, куда он ходил за деньгами, его бы не найти. Вчера соглядатаи взяли его.
Лицо Суллы побагровело.
— Сопротивлялся?
— Нет, господин! Вот его слова: «Я верный раб диктатора».
Сулла засмеялся. О преступной деятельности Ойнея он уже знал, и мельчайшие подробности его предательств возникали в его голове в строгом порядке: друзья погибли, жены их обесчещены бардиэями, дети…
Встал:
— А жена его?
— Тукцию ты приказал не трогать… Сулла топнул ногою:
— Взять! Обоих привести ко мне!
Лицо его пылало, и темная морщина залегла между бровей.
Вспомнил Тукцию, ее лицо, глаза, тело и сморщился, как от боли.
— Плебейка, — шепнул он и зашагал, громко стуча калигами по полу.
Остановился перед картиной с изображением киклопов и долго смотрел на приветливое лицо Хирона. Потом взгляд его скользнул по восторженному лицу Леды, к которой прильнул лебедь, и когда Сулла обернулся, — в атриум входил Хризогон во главе стражи.
— Госпожа дома? — спросил Сулла.
— Нет, господин, — ответил вольноотпущенник, — она с детьми у Метеллов.
— Оставь нас одних.
В атриуме осталось три человека. Сулла поднял глаза. Гнев его уже остыл.
«Постарели… всё это было давно… Вольноотпущенник Ойней, любимец Цецилии… Тукция… Предатель и соучастница…»
Подошел к ним.
— Скажи, Ойней, сколько ты предал моих сторонников?
