— Уходите, старцы, вам тут более ни делать, ни стеречь нечего. Сокровищницу перенесли во дворец, а кумирне пришел конец.
Оба деда слушали и, как бы не понимая, посматривали друг на друга, затем вошли во внутрь кумирни. За опоною стоял старый пень, напоминающий бесформенную человеческую фигуру, обвешанную разными бляхами и кусками лат. С одной стороны было прикреплено копье, с другой — богатый щит. У ног статуи стояла посуда для жертвоприношений.
Деды приблизились к статуе и уселись у ног ее, на земле.
Человек, который приказал им уходить, медленно направился к ним.
— Уходите! — крикнул он. — Князь приказал, идите прочь отсюда, нечего вам здесь делать.
Старики, понурив головы, ничего не отвечали. Тот, кто их хотел прогнать оттуда, подождал немного и наконец, потеряв терпение, схватил одного из них за плечо и рванул. Дед наклонился, старался вырваться из сжимавшей его лапы, но упал, затем встав, опять сел на старое место. Не помогало и то, что их ругали и угрожали им.
Пришлось звать людей, которые, подойдя к старым, схватили их за руки и несмотря на их сопротивление выбросили за дверь кумирни. Но едва рабочие успели отойти от них, как они опять вернулись и легли на полу у подножия статуи; на этот раз их связали и увели куда-то во двор.
На валах молча стоял народ и несмотря на темную ночь глаза всех были устремлены туда, где стояло капище, и, кто мог бы различить голоса, доносившиеся оттуда и смешанные с шумом пирующих в замке, тот услыхал бы стоны и плач, но тихие и сдавленные…
Что делалось внутри капища, никто не видел; что-то выносили оттуда, выкатывали и убирали оставшиеся предметы. Слышно было, как рвали опоны; остались голые столбы и пустой сарай. Вдруг раздались глухие удары топора, которые отдавались эхом в сердцах людей, покорно смотревших издали. И топоры работали до тех пор, пока не подрубили столбов; черная крыша кумирни задрожала, накренилась, качнулась. Все люди отскочили, и старое здание с грохотом упало на землю. Но громче его был стон, пробежавший в толпе: это старый мир рушился! Люди закрыли глаза и плакали.
Из замка никто не вышел несмотря на раздавшийся треск и грохот, который там, без сомнения, был слышен. Слуги со двора закрыли ставни. Остались одни развалины, в которых время от времени еще что-то потрескивало и глубже проваливалось.
Долго люди не подходили к этой куче досок и столбов; наконец, когда старший рабочий приказал убирать, работа закипела. Хватали и вытягивали балки, разрубали стропила, тащили столбы, очищали место, где раньше стояла старая кумирня. Подозванные батраки уносили все это и укладывали на кучу под валом, на котором стоял народ. Сразу никто не тронулся, но немного спустя все, кто стоял на валу, начали спускаться вниз и, как муравьи, стали уносить все эти щепки, останки дорогого им капища. За одними последовали и другие, стоявшие подальше, и в одно мгновение все доски, балки, столбы и щепки, все, что было, исчезло!
Эти щепки поруганного храма, которые передавали тысячи рук, пропали где-то в ночной тьме.
Только на валу толпа, хотя тихая и безмолвная, что-то лихорадочно делала. Одни спускались вниз, другие спешили наверх, не проронив ни слова. Стража, рабочие, уничтожавшие кумирню, хотели воспротивиться этому присвоению. Но толпа, не прерывая молчания, обступила их, сжала со всех сторон, как клещами, и стража едва смогла вырваться оттуда. Тогда вся толпа бросилась к развалинам, а все, что еще там оставалось, хватала и уносила куда-то. Те, кто работал над разрушением капища, должны были теперь стоять молча, не смея ни дотронуться, ни противоречить толпе. У них вырывали из рук куски дерева; кричать и звать на помощь они не хотели. Поэтому они отступили, терпеливо ожидая конца грабежа.
Груда уменьшилась в одно мгновение; самые тяжелые балки уносили куда-то в темноту и пропадали с ними. Осталась груда камней, но и те покатились по направлению к валам, и на площади осталась только вскопанная земля, да уголь и щепки. Народ начал расходиться.
Издали еще видны были отдельные группы, а затем все стало тихо.
Старая кумирня исчезла бесследно.
Когда после веселого пира старшины вышли из замка, разогретые медом и радушным приемом князя, то остановились, как вкопанные, и онемели при виде пустого пространства, где еще за несколько часов до того стоял старый храм. Переглянулись между собой и тихо и молча начали расходиться.
На валах стояла стража и вооруженные войска, точно так, как будто на следующий день собирались выступить в бой. И в городе, и в замке всю ночь бодрствовали, и только один Мешко, не заботясь ни о чем, спокойно лег спать. Но уже на рассвете был на ногах. И в сопровождении Дубравки, Сыдбора и отца Иордана, одетого сверх черной сутаны в белый стихарь и сопровождаемого мальчиком, несшим тяжелую бронзовую посуду с водой, Мешко вышел из замка. Прежней кумирни и следа не осталось, даже не видно было и того, из чего она была построена. Будто чудом каким-то убрали место, смели все до последней пылинки, только вскопанная земля указывала площадь, где когда-то стоял храм Есса.
Медленным шагом все подошли к месту, которое уже отец Иордан, идя впереди, кропил святой водой. Князь посмотрел кругом, но в замке, кроме свиты и вооруженного войска, никого не было.
Какой-то чужой человек подошел с непокрытой головой, держа в руках циркуль, за ним следовали несколько его помощников. Все они пошли вместе с Иорданом отмерить площадь и начертить крест, который тотчас же обозначили белыми кольями, видневшимися уже издали. Эмблема спасения была исполинских размеров — она занимала всю освященную площадь, а Дубравка, перекрестившись, указывая как раз на середину креста, сказала:
— Пусть здесь меня похоронят. Мешко молчал.
Когда церемония кончилась, и все направились обратно домой, к князю подошел один из его слуг.
— Милостивый князь, — шепотом проговорил он. — Старые из храма все еще лежат связанные, что с ними делать? Вчера с отчаянием защищали доступ к кумирне, нельзя было заставить их уйти оттуда.
Князь задумался и ответил, понизив голос и посмотрев в сторону ксендза и жены, как бы боялся, что его подслушают:
— Усадите их на телегу, прикройте соломой и свезите куда-нибудь в глубь лесов и оставьте их на каком-нибудь урочище, — сказал и тотчас отвернулся; на его лице отразились невеселые думы.
Дубравка подошла к князю и положила руку на его плечо.
— Господин мой милостивый! Радоваться следует и веселиться, вы сегодня сделали великое дело.
— Мы еще его не сделали, — прошептал Мешко, — не сделали, а уже больно; каково будет, когда все кончится?
— Тогда перестанет болеть, — сказала Дубравка смело, — и чем скорее это будет, тем лучше.
Князь, как обыкновенно, ничего не ответил, посмотрел на Сыдбора, который тоже стоял испуганный и грустный, и оба вошли в замок.
На обозначенном кресте, теперь освященном святой водой, стоял на коленях Иордан и молился. Его ничуть не смущало, что вокруг него были люди, преимущественно язычники, и смотрели на него с удивлением и суеверным страхом. Это была молитва, в которой нуждалась его душа, и он не мог от нее отказаться. Со сложенными руками, глазами, устремленными в землю, на которой стоял, он молился и плакал, как будто желая отогнать от этого освященного места все несчастья и упросить для него благословение Божие на веки. Между тем чужие люди, которые там измеряли площадь, как будто разогретые внутренним пламенем, двинулись к груде приготовленных камней, другие уже стояли с лопатами, собираясь копать землю для фундамента. Отец Иордан все еще молился. Когда он встал и благословил площадь на все четыре стороны, раздался сигнал и повсюду посыпалась земля. Мешко и Дубравка уже уезжали, с ними отец Иордан, а Сыдбор только провожал брата.
Так все готовилось к введению христианской веры, и Дубравка каждую минуту ждала, что, наконец, над первой церковью будет воздвигнут крест. Но чем больше приближался этот момент, тем Мешко старался отодвинуть его дальше и все медлил с последним шагом. Всякий раз, когда уезжал на охоту и по дороге встречался с народом, глядел на угрюмые лица, разговаривал с земледельцами, которые были далеки от всего, что творилось в замке, и тогда приезжал домой грустный, неуверенный в себе, опять колеблющийся; а если княгиня расспрашивала его, когда наконец будет торжественное крещение, — ничего ей на это не отвечал.
Когда Дубравка обращалась к отцу Иордану за советом, то он увещевал ее быть терпеливой и не слишком спешить с этим; ему казалось, что князь будет принужден искать защиты у немцев и союза с императором, а тогда крест будет необходим и откроется свободный путь для христианской веры.
Хотя уже и теперь христиане больше не скрывались, а Иордан и княгиня брали на свое попечение новообращенных, служили в часовне, но сам князь, перестав быть язычником, однако, еще не сделался христианином. Во многих случаях он противоречил, многого не хотел ни понять, ни слушать. От свободы, к которой он привык в жизни, не мог отвыкнуть, всякое подчинение было ему противным. В душе он прекрасно понимал упрямство народа и искренно ему сочувствовал, а поэтому был так снисходителен к нему.
