Становится холодно, я дрожу, но думаю я не о холоде, а о ночи и о том, что она скрывает. Я уже не думаю о Катриэле, я думаю о женщине, которая нас соединяет и разделяет. Война кончилась, я жив и готов заключить мир и полюбить. Все члены моего усталого тела готовы к миру и к тихой любви, без затраты лишних торопливых движений. Мне бы над этим посмеяться, но мне не хочется. Я бы охотно бросился в огонь, лишь бы защититься от шумов земли и теней за моей спиной. Я бы охотно встал, поглядел бы на небо и поджег его — раз и навсегда.
— Малка, — говорю я, — пойдем танцевать. Давай изменим ночной порядок, и беспорядок тоже. Будем танцевать при свете звезд, и пусть они танцуют тоже.
— Да-да, — говорит она, — будем танцевать под покровом ночи, рядом со звездами — там мы будем защищены, ты не будешь больше мне сопротивляться, ты не убежишь от меня.
Я беру ее за талию, и горы склоняются перед нами. Лукавая луна прячется за ватным облаком. Видят ли ее молящиеся, видят ли они нас? Это неважно. Конечно, это странный час для танцев, и место тоже странное. Но мы ничего не можем с этим поделать, правда, Малка? Непобедимая сила овладела нашими телами и уносит их, как ураган, и все кружится вокруг нас и с нами. Небо над городом, и сам город, и люди, которые в нем, — все несется в общем хороводе. Мы танцуем, стиснув зубы; Малка закрыла глаза, а у меня они открыты, и я позволяю всему, что меня окружает, войти в меня, пропитать меня — ночи и звездам, горам и камням, которые наверху и внизу, и созерцаю я это с нежностью и грустью, как все, что любишь и должен утратить.
И тут я замечаю, что небо не в звездах, а в свечках, которые зажигают для мертвых. И я вскрикиваю: «Не смотри, Малка, не смотри на звезды, это глаза мертвых, глаза мертвых, которых смерть похитила у живых, быть может, глаза Катриэля».
Она прячет голову на моем плече, тут же поднимает ее снова и говорит: «Я не вижу неба, я вижу только твои глаза». Я смотрю в ее глаза, и крик чуть не срывается с моих губ. У Малки глаза не моей матери, а Илеаны, той женщины, которая пожертвовала собой, чтобы спасти мне жизнь.
И я чувствую, что пружина во мне сломалась. Мне уже не хочется танцевать, не хочется оставаться с Малкой наедине. Я сжимаю в объятиях Илеану, я оберегаю ее тело. Но зачем она сюда пришла?
Запыхавшись, мы возвращаемся на наше упавшее дерево к нашим сумасшедшим и нищим, которые, конечно же, встречают нас смешками и упреками. Мне все равно, что они подумают. Илеаны им не настичь. Она — часть моих запретных, нетронутых воспоминаний. Последний выживший запрещает вам всем к ним прикасаться.
Малка права. Вернемся к настоящему. Появляется часовой; он размахивает своим электрическим фонарем, узнает нас и идет дальше, продолжая обход. Он ничего не сказал, тем лучше. Без его снисходительной усмешки я тоже мог бы обойтись. А ветер приносит со стороны Стены обрывки молитвы, как утешение.
— Самое худшее, — говорю я запыхавшейся женщине, которая все еще не хочет отпустить мою безжизненно повисшую руку, — самое худшее, когда у тебя мертвые глаза, хоть ты и жив.
— Хочешь пари, что нет? — говорит Велвел.
— Опять начинаешь? — одергивает его Цадок.
— Все-таки это удивительно, — говорит Шломо.
— Что удивительно? — спрашиваю я.
— Что ты знаешь то же, что и я.
— Объясни мне, что он хочет сказать! — кричит лейтенант. — О чем он говорит? О чем ты говоришь?
— Говори, — приказывает слепой. — Мы имеем право знать.
— Я знал женщину, — говорю я, — и любил ее, и видел, как она умерла.
— Женщину? — кричит Велвел. — Она была молодая? Красивая? Еврейка, по крайней мере?
— Она была не так молода, как я. И она не была еврейкой.
Велвел издает разочарованное ворчание. Он разочарован — и напрасно. Моя любовь к Илеане была не любовью. Слишком издалека я вернулся, слишком изранен был, чтобы увидеть в ней обыкновенную женщину. Нет, она не была еврейкой — еврейскими были ее глаза. И они преследуют меня даже теперь, здесь. У них я возьму историю, из которой Катриэль исключен. Малка это знает, она прикрывает рукой рот, и зубы ее стучат от холода.
Это ничего, думала Илеана. Это ветер бьется в стекло — хочет войти и не может, и мстит мне за это, не дает спать.
Легкий стук, похожий на царапанье. Словно мыши гоняются друг за другом по стеклу. Илеана опять открыла глаза и затаила дыхание. Нет, больше не приходится сомневаться: стучат в окно. Полиция? Полиция давно уже высадила бы дверь. Посланец, связной? Кто его послал? Ладно, она посмотрит.
Тихонько, чтобы не разбудить спящего, она соскользнула с кровати, подошла к занавеске, и ей показалось, что она слышит дыхание чего-то огромного, как море. Очень осторожно она раздвинула ставни, глянула в щель и отпрянула. Перед ее домом стояла толпа. И царапанье в окно не прерывалось ни на минуту.
Она хотела было предупредить спящего. Нет, не стоит его пугать. Люди на улице не знают, что он здесь. Чего они хотят? Ладно, она выйдет к ним и узнает. И что бы там ни было, она сама справится.
Она еще больше раздвинула ставни. Ее заметили, и шум стих. Мужчины, стоявшие впереди, стали знаками вызывать ее на улицу. Высокомерно кивнув головой, она дала понять, что согласна.
На минуту она задержалась, чтобы отыскать и надеть халат, ощупью нашла дверь, открыла ее и снова заперла на ключ. Люди увидели ее и зашептались, изумленные: до чего красива эта женщина из замка, такая властная, такая гневная; может, чего доброго, и прибить… Широкоплечий мужчина отделился от толпы.
Илеана подняла руку: «Стой! Кто ты?»
Мужчина остановился как вкопанный — так хлестнул его этот хрипловатый повелительный голос. Ноги его приросли к земле, будто слушались не его, а эту женщину, которая пользовалась словом, как хлыстом.
— Ты не узнаешь меня? Я Антон. Старший мастер.
— Что тебе нужно?
— Поговорить о деле.
— Вы с ума сошли? Ночью?
— Это срочно.
— Для кого срочно?
— Для нас. Для тебя.
— О чем речь?
— Я тебе сказал. О важном деле. Которое всех нас касается.
— Ладно. Подойди.
Она знала Антона. Он когда-то, до войны, работал у них в усадьбе. Скандалист, нахал, бабник, дурак, но себе на уме.
— Говори, — сказала Илеана.
— Я пришел как друг.
— Не сомневаюсь. Только друг посмел бы разбудить меня среди ночи. Вижу, что ты всю деревню поднял на ноги. Не знала я, что у меня столько друзей.
— Все желают тебе только добра.
— Спасибо. А теперь, милейший, я жду объяснения. Ясного, четкого и, главное, короткого.
Антон помял в руке невидимый платок и откашлялся.
— Это по поводу твоего гостя. Он живет у тебя, мы знаем.
— Я принимаю кого хочу. Ты что, ревнуешь?
Антон проглотил слюну:
— Напрасно ты смеешься. Это серьезно. Мы знаем, говорю тебе.
Тут только Илеана поняла, что предстоящая борьба будет нелегкой. Тон старшего мастера ей не понравился. Она почувствовала, что это враг. Что ж, она его победит. Сознание опасности сделало ее еще красивее. На одно мгновение она задумалась — а не следует ли все-таки как-то предупредить спящего. Нет, это ее дело — разбираться с крестьянами. Тем не менее она порадовалась, что не забыла запереть дверь на ключ.
— Хорошо, — сказала она. — Пойдем в сарай. Ты недоволен? Тем хуже. Я принимаю гостей, где хочу. Кого-то в гостиной, а тебя — в сарае.
— Мы идем за тобой, — сказал старший мастер.
Илеана прошла через сад, не оборачиваясь, слыша, как люди позади шаркают ботинками и чертыхаются, спотыкаясь на темных дорожках. Антон проворчал: «Ну и женщина! Ох, нелегко это будет, нелегко!».
— Который час?
— Два часа.
— Давайте поскорее. Я хочу спать.
— Мы тоже, Илеана, мы тоже.
Она остановилась перед длинным прямоугольным добротным строением, от которого пахло сеном и навозом.
— Спички, — сказала Илеана. — И подождите, пока я зажгу свет.
Антон подал ей спички. «Трудно будет, — подумал он. — Трудно будет заставить ее уступить». Он сплюнул. Что за женщина! Ее и тысяча всадников не испугает.
Илеана без труда ориентировалась в привычной темноте сарая. Спичка не дрожала у нее в руке. Керосиновая лампа, свисавшая с деревянного, затянутого паутиной потолка, разлила желтый, грязноватый свет.
— Входите и закройте дверь, — приказала Илеана.
Крестьяне набились в сарай; они были мрачны, их смущал свет, они усиленно моргали; но не забывали соблюдать почтительное расстояние между собой и хозяйкой, которая смотрела на них, стоя под лампой; Антон вытащил было сигарету, но его тут же одернули:
— Я не разрешаю здесь курить.
Старший мастер покорился, разведя руками, чтобы видели собравшиеся — что вы хотите, это тигрица, а не женщина. Илеана еле удержала улыбку: если так пойдет и дальше, все будет хорошо.
Она всматривалась в стоящих перед ней людей. Она знала их всех. Мужчин с загорелыми, иссушенными солнцем лицами; женщин с жесткими, недоверчиво выдвинутыми подбородками. Отцы семейств, парни жениховского возраста, хлебопашцы в выцветших спецовках, конюхи со злобным взглядом исподлобья.
