Ознакомительная версия.
Иуда все это время был с нею безумно нежен, таинственно ласков. Они жили в доме Доржи. Они больше не говорили о гибели Семенова. Они оба молчали.
Она глубоко внутрь души загнала свое подозрение. Он – ни разу более не допытался у нее, как да что было тогда, той страшной ночью.
Нарядно одевшись, Катя и Доржи отправились на площадь перед монастырем Гандан. Иуда попросил Доржи купить Кате одежду в лучшем ателье Урги – у мадам Чен. Она, расцветшая в любви, сейчас просто источала очарование и благоухание, как миг назад распустившаяся белая роза; ей все было к лицу. Одев ее, Иуда смахнул невидимую пушинку с рукава ее белого, с пышными кружевами, платья из легкой марлевки, с юбкой чуть более короткой, чем предписывала мода этого года – мадам Чен следовала новомодной парижской школе Коко Шанель. «Ты не пойдешь с нами на Цам, Иуда?» Она знала, что он ответит. «Нет. Не пойду. Меня никто не должен видеть в Урге. Ни один человек из Дивизии. Тем более барон. Думаю, что нынче он пребывает в Урге. Большой праздник. Он наверняка на приеме у Богдо-гэгэна. И наверняка Богдо потащит его с собою на Цам. Ступайте с Доржи одни. Будем считать, что Доржи – твой телохранитель. Он спасет тебя от любой опасности». Он обнял и поцеловал ее – в светлый пробор, легко, чуть коснувшись губами.
Утро. Утро праздника Цам. Солнце затопляло Ургу желтыми кипящими сливками, захлестывало сухой, пронимающей до костей жарой. Морозы здесь жгучие; жара – еще невыносимей. Катя косилась на бритого коричневолицего молодого ламу, спокойным широким шагом идущего рядом с ней. Он ни разу не коснулся ее, не поддержал под руку. Глядя на его широкоскулое лицо с очень косо стоящими и очень узкими, как черные кедровые иглы, бесстрастными глазами, она испытывала странное волнение. Доржи, как многие араты, был высокого роста, стройный, но не широкий в плечах, как Иуда, а скорее узкий, весь длинный, как большая рыба, осетр или таймень. Когда он обращал на Катю свои узкие смоляные глаза, ей казалось: она может читать его мысли. «Ламы владеют техникой внушений. Что он хочет мне сказать?» Ее ноги шли быстро, торопливо по залитому солнцем деревянному тротуару, каблук попал в трещину между досок, она оступилась, вскрикнула. Вытащила из туфельки ногу. Стояла на одной ноге, держась за заплот.
Доржи быстро опустился на одно колено, вытащил из щели застрявший каблук, протянул туфлю. Глядел на Катю снизу вверх.
– Надевайте туфлю. Мы опоздаем. Я хочу, чтобы вы увидели Цам с самого начала.
Когда Катя всовывала ножку в туфлю, руки Доржи на миг обвились вокруг ее щиколотки и сжали ее. Солнце било ей в лицо. Она сделала вид, что ничего не заметила. Улыбнулась: мерси, вы так галантны.
По площади около монастыря уже шли переодетые докшитами, небожителями и грозными воинами ламы. Они двигались странно и причудливо. Вон огромный, в два человеческих роста – на ходулях, что ли?.. – красногубый и лиловолицый докшит с ушами, как у слона, с высунутыми вперед тигриными зубами, выделывает медленные па, в завораживающем танце поднимает руки – да не руки, а чешуйчатые лапы с когтями. А вон, вон, глядите-ка, кто это?.. Маленький, юркий, быстрый, как зверек, пригибается к земле. И мордочка звериная – то ли выдра, то ли горностай. И одежда вся из шкурок. А это кто?.. О Боже! Птица! Женщина-птица!
Катя воззрилась на женщину-птицу, что шла, раскинув руки-крылья над чудовищными масками и над прокаленными камнями площади, будто летела. Она делала каждый шаг, высоко, до подбородка, поднимая ногу, будто бы плясала парижский канкан. Ее раскинутые руки были обвязаны ремешками, ремнями, веревочками, обкручены досками, похожими на ребра; в ремнях блестели железные слезы заклепов. Железные крючья, изображая птичьи когти, торчали из-под крыльев, тщательно сшитых из выдубленных шкур. Сбитые крестовины палок, палочек, косточек и реек поддерживали крылья снизу, растопыривая их, и они поднимались на ветру, Казалось, птица вот-вот взлетит. Лицо женщины было безмятежно. Она улыбалась. Вместо носа у нее на лице торчал крючковатый медный совиный клюв. Ее ноги были обнажены до середины бедер, а сзади, за крыльями, длинный шлейф из серого шелка мышиного цвета волочился по камням площади.
– Женщина-птица, – негромко сказал лама. – Раньше, века назад, после праздника Цам ее приносили в жертву богам. Сбрасывали с обрыва. С вершины горы Богдо-ул. Вы ведь не хотите, чтобы вас принесли в жертву, Катерина Антоновна?
Она вздрогнула. Пещера. Та пещера. И она – жертва.
Она могла бы стать жертвой.
Чьей? И какому Богу принесли бы в жертву – ее?
– Нет, Доржи.
– Поглядите направо. Видите? Уже звери пошли. Слуги докшитов. Волки, быки. Какой красивый священный бык Оваа! Я сам однажды на празднике Цам был быком.
Катя глядела во все глаза. Шли роскошно разодетые, в шелка и парчу, люди с головами волков. Серые зубастые морды торчали над соцветием ярких дэли. Шли, пританцовывая, бодая воздух рогатыми башками, люди-быки, наряженные в темно-синие и черные шкуры; у них были слишком большие для быков рога, длинные, тонкие, извилисто изогнутые; с бычьих шей свисали тяжелые золотые украшения, похожие на мониста. Один человек-бык, в черной, расшитой золотыми звездами шкуре, катил перед собой маленькую колесницу. В колеснице сидела нагая девушка, сложив на груди руки. Она улыбалась. Нет, Катя разглядела, она была не совсем нагая, на нее, голую, было наброшено прозрачное покрывало, на запястьях и на лодыжках светились сусальным золотом толстые браслеты, на голове мерцала изумрудами и бирюзой темно-золотая корона в виде трехзубой молнии-ваджры. Девушка была вся зеленая, цвета свежей травки. Казалось, ее окунули не зеленую краску, а в болотную ряску, и ряска так и застыла на ней.
– Зеленая Тара, – пояснил Доржи, наклонив лысую голову к Кате. Ветер взвил кружева Катиного платья, оборка рукава нежно коснулась руки ламы. – А скоро появится и Белая. Вы знаете, кто такие Тары, Катя?
– Нет… Богини?..
– Женские воплощения Будды. Видите, у нас не как у вас. Ваш Христос не может же быть женщиной? А наш Будда может. Он вселяется во всех. Он – везде.
– А тот красный бык…
– Это и есть Оваа. Он несет на рогах Солнце.
– Какие они все красивые, Доржи… хотя и страшные… такие есть страшные маски – во сне приснятся, закричу…
– Не бойтесь. Это все понарошку. Прошли те времена, когда на празднике закалывали двух быков – красного и черного, и с ними девушку, царевну Чааты. Знаете, это было так красиво, сражение двух быков. Есть старая наша песня, ее раньше пели на празднике Цам:
Выйдя издалека,
Сходятся два быка,
Два быка, два царя,
Будто в бой не решаются,
Исподлобья смотря,
Тихо, грозно сближаются.
Лама пропел эти слова тихо, как бы себе под нос, даже слегка отвернувшись от Кати, а допев, вдруг резко повернул к ней лицо, и она вспыхнула, как от удара плетью.
– Это очень красиво.
– Битва за женщину всегда красива.
– Быки бьются за женщину?..
– За царевну Чааты. Бык, который побеждал, брал в жены царевну прямо на площади, в белом шатре, который разбивали тут же для этого священного танца двоих.
– А потом их что, все равно убивали?..
– А как же. Жертва священна. Так предписано богами. Это все не люди придумали. Это завещание богов. Слышите музыку?.. Слышите?.. Это ганлин.
Люди в страшных масках, шествующие рядами, внезапно закрутились в бешеном, неистовом танце, став похожими на огромные цветные волчки. В воздух вздымались ярко-малиновые и желтые, как таежные жарки, куски халембы. Будто бы на площади вдруг вспыхнули костры, заполыхал пожар. Монголы, обступившие площадь, гортанно запели, захлопали в ладоши.
– Ганлин?.. Что такое ганлин?..
– Дудка такая. Вроде вашего европейского гобоя. Ее делают из берцовой кости человека. Ганлин заиграл – значит, скоро появятся Восемь Ужасных. А с ними и Жамсаран. – Доржи протянул руку и внезапно громко крикнул, оглушив Катю, и Катя отшатнулась, зажав уши: – Вот он!
Какой жуткий. Какой гадкий! И звук этой адской дудки, сделанной из костей человека, стал так пронзителен, что Катя снова зажала ладонями уши. До чего зверская морда! Зубы торчат из пасти! Чудится, с клыков капает красная слюна… Рядом с ним важно выступают его слуги – у одного в руках наперевес обнаженный сверкающий меч, готовый разить врагов, у другого, одетого в длинное черное дэли, расшитое красными огненными цветами, в высоко поднятой над дикой маской руке – чаша.
Катя вскрикнула и закрыла глаза. Череп! Человеческий череп!
– Габала, – спокойно произнес лама. – Из габалы пьют кровь герои. Катя, вам дурно? Не бледнейте. Это же праздник. Всего лишь праздник, Катя.
Маска Жамсарана была такой большой, что он выступал на голову выше всех ряженых. «Ему тяжело ее нести на себе», – прошептала Катя одними губами. Трубы и дудки завыли, загудели, как волки в степи. Мороз прошел по телу Кати, несмотря на то, что солнце стояло в зените, обдавая народ желтым жирным молоком жары. В одной руке Жамсаран держал меч, выкрашенный красной краской, похожий на язык огня; в другой – картонное сердце, облитое краской-кровью. Над его головой торчали пять военных знамен-вымпелов, к их навершиям были привязаны, мотались на жарком ветру пушистые клочья заячьего и беличьего меха. Доржи коснулся руки Кати, ее голого локтя.
Ознакомительная версия.
