вдвоем едва смогли загрузить труп на телегу, и после сталкивали со скалы… И понимает, что скучает по Анне, по девочкам, по имению, по книгам, по Антипке, который единожды спас его, не умеющего плавать. Вытащил из моря, а второй раз за него своей жизнью поплатился. И теперь он, Савва, жив, а Антипка нет. Странное чувство стыда накрывает Савву. Что он сам прятался с Лёнькой Серым в подвале, а волк за него был убит.
Слезы текут по лицу, будто спустя столько месяцев его догнало осознание собственной, едва не случившейся смерти и конечности жизни. И того, что жизнь для чего-то ему оставлена. Не для того же, чтоб «патреты» на набережной малевать.
И Маруське жизнь для чего-то дана и сохранена. Могла бы теперь вместо Вальки в гробу лежать. Вместе на продуваемом перекрестке день и ночь стояли, и чахотка могла и у ней случиться.
Но они живы. И относительно здоровы. А для чего?
В один из осенних вечеров, когда Савва заканчивает очередную «как на фотокарточке» мазню, мимо на извозчике проезжает знакомая женщина с кавалером из военных. Черные волосы, брошь в виде сердца. Смотрит на него, не отрывая глаз.
Уже скрываются за углом, когда Савва вспоминает, где ее видел.
Изольда. Одна из трех продажных женщин, с которыми он совокуплялся в воровской малине у Лёньки Серого.
От Маруськи он слышал, что Изольда, по жизни Зинка, не из «ихних». Вместе со всеми не работает. Сама по себе.
— И как только уживается? Ни товарок подсобить, ну… эта… подруг, то есть, помочь, в плохие дни подменить. Ни Доры Абрамовны нашей — как подхватить заразу не боится! Нас не жалует. Всё больше военных обслуживает.
День спустя туман застилает всю набережную. Маруську и оставшихся ее товарок забирают с перекрестка, Изольда-Зинка снова подъезжает на извозчике, останавливается, выходит.
— Так ты художник! — смотрит томным пошлым взглядом, как актерки в синематографе. — Портрет мой напишешь?
Садится на табуретку для клиентов.
Савва вытирает кисти, достает чистый лист бумаги, начинает набросок карандашом. Маруська быстро научила его прятать «свои хотелки себе в задницу».
— Глазюки побольше, грудя побольше, талью поменьше. Штоб клиенту ндравилось! Нравилось!
«Хотелки» давно в заднице. Савва вырисовывает сочные терпкие губы. Никакого солнца Маруськиных губ! Только «штоб клиенту ндравилось».
— А ты затейливый, Художник!
Обычный набор приемов шлюх, Маруська их перед тусклым зеркалом в полуподвале репетирует. Но у тощенькой живой Маруськи из этих реплик выходит реприза в стиле комедии дель арте. Изольда и на севастопольской набережной как на сцене Художественного театра — с пафосом и надрывом.
— Что больше меня не звал? Не понравилась?
Вопрос таким тоном, что ответ «не понравилась» невозможен.
— Средств не имею, — бормочет Савва, и ведь не врет. — Тот раз Лёнька… Серый расплачивался… Не знаю даже, где он теперь.
— Закрыли Серого, — уверенно заявляет Изольда.
Маруська упоминала, что Зинка, обслуживающая военных и привластных, от них много чего знает.
— Надолго закрыли. Но было бы желание.
Смотрит прямо в глаза.
— Но делу помочь можно.
Приближается к его лицу. Запах духов, не таких дешевых, как были у Вальки. Маруська духами не брызгается. Запах женского тела. В штанах напряжение сразу, хуже, чем по утрам, когда, открывая глаза, он видит босые ступни спящей с ним валетом Маруськи. Изольда переводит взгляд с его глаз на вздувшиеся штаны.
— Портретом и заплатишь, Художник!
Берет за руку. Не спрашивает — командует:
— Поехали.
С одной стороны, уехать с набережной невозможно — Маруська вернется, волноваться будет, да и не заработал он сегодня еще ничего, кроме Изольды-Зинки никого не нарисовал. С другой стороны, как не ехать, если в штанах вулкан, готовый начать извержение в любую минуту? И если сформулированную еще прошлой осенью гипотезу о влиянии или не влиянии конкретной женской особи на испытываемые им во время совокупления чувства он до сих пор экспериментальным путем не подтвердил.
Складывает краски, кисти. Никого из Маруськиных товарок на пяточке нет, некому передать, что он скоро вернется. Хорошо бы обернуться побыстрее.
В спустившимся на город густом тумане идет за Изольдой к извозчику.
— Куда едем?
— Куда надо, туда и едем. Туда, где тебе надобно быть.
Не в каморку какую везет, в «нумера» рядом со штабом армии. Хоть бы только Константиниди по таким «нумерам» не ходил!
Откуда у Изольды столько денег?! За «нумера» обычно клиенты платят, это он знает. Самой за номер платить, себе дороже выйдет, это он тоже знает. Еще и вино в номере.
Изольда наливает вино, бокал ему протягивает. Вина Савва не пьет. Голова после него работает гораздо медленнее, а он не любит, когда не работает голова.
— Пей до дна! — настаивает Изольда, и он качает головой как телок.
— До дна! — Она подталкивает бокал к его рту. — Так-то! Жди! Переоденусь.
И скрывается в ванной комнате.
Савва выплевывет вино в горшок с большим фикусом, подвигает горшок, открывает дверь на балкон — проветрить голову.
Вид с балкона отменный. Променад под окном — экипажи, военные, гуляющие с дамами, просто военные чином пониже, на всех дам не хватает. Военные в форме на одно лицо, всё ему кажется, он их где-то видел, но эти абстрактные военные не Константиниди, и на том спасибо.
Номер с ванной комнатой еще дороже. Откуда у Изольды такие деньги? И почему она тратит деньги на него?
Почему тратит на него — портрет столько не стоит?
Почему дорогой номер сняла, он не офицер, не военный, не чин из командования, которых она обслуживает?
Почему поит вином, еще и настаивает?
Почему всё так странно, что аж желание в штанах пропадать начинает и голова кружится. Так никакого эксперимента не получится, а без эксперимента зачем она ему нужна? А зачем он ей?
Дальше всё происходит одновременно.
Вышедшая из ванной Изольда наливает еще бокал и внимательно следит, чтобы он выпил.
Туман в голове. Вино, которое невольно приходится глотнуть, начинает действовать — второй бокал в горшок с фикусом выплюнуть не удается.
Распахивающаяся дверь номера — на пороге тот прапорщик бульдожьего вида, который привез его на расстрел в Балаклаву, привел к Константиниди, а после их с Серым из камеры вывел, на ворованную повозку Макара посадил и денег от Лёньки ждал, но не дождался — Макара Лёнька Серый пришил, а бульдожьего вида прапорщик без всего остался.
С пистолетом в руке и с такими же бульдожьего вида вояками он врывается в номер.
Убьет!
Или арестует и к Константиниди отвезет. И тот убьет. Но пострадает не только он, но
