Разговаривая так, они прошли лагерь кастильцев, который уже погрузился в сон, и добрались до лагеря немецких отрядов, где перед некоторыми палатками еще шел пир горой. В конце лагеря маркитант со своей женой складывал оставшийся товар.
Вильгельм следовал за своими спутниками молча, потому что его сердце было глубоко потрясено и в нем соседствовали страдание и горе. Он был в каком-то отчаянии от всех этих чувств, но перед палаткой маркитанта он вдруг остановился и указал рукой на хлебы, один за другим исчезавшие в ящике.
Голод был также важной, даже наиболее важной и могучей силой в его городе, поэтому не было ничего удивительного в том, что Вильгельм подошел к продавцу и с сияющими глазами купил у него последний окорок и все оставшиеся хлебы.
Николай посмеялся над хлебами, которые он нес под мышкой, но Георг сказал:
— Видно, вы еще не знакомы с нуждой, юнкер. Эти хлебы — лекарство против самой ужасной болезни: от голода!
У Гогенортских ворот Георг велел разбудить начальника кавалерии фон Вармонда и представил ему Николая в качестве будущего гёза. Начальник кавалерии поздравил мальчика и предложил ему денег на то, чтобы приобрести в Дельфте все необходимое и прожить несколько первых недель; но Николай отказался от предложения своего богатого товарища по сословию, так как у его пояса висел кошелек, полный золотых монет. Ювелир в Гааге заплатил ему вчера эти деньги за изумрудное кольцо покойной фрейлейн ван Гогстратен.
Николай показал фон Вармонду свое богатство и воскликнул: — Ну, вперед, юнкер фон Дорнбург! Я знаю, где мы найдем их; а вы, господин начальник кавалерии ван Дуивенворде, расскажите бургомистру и Яну Дузе, что вышло из меня!
Прошла неделя со времени бегства Хенрики, неделя, ставшая чередой тяжелых дней нужды. Мария знала, что молодой Матенессе последовал за Георгом и что Георг был уже на пути к гёзам. Итак, это была правда! Пенистый ручей вливался в дикий, бурный, могучий поток. Она желала ему исцеления, жизни и радости, но странно, с того часа, когда она разорвала его песни, воспоминание о нем отошло так далеко от нее, как в дни перед нашествием испанцев. Да, после тяжелой победы над самой собой и после того как они простились, на молодую женщину сошло, посреди ее забот и нужды, какое-то странное радостное чувство. Она осталась тверда в борьбе с собой; а ведь скрытый блеск чистого алмаза только тогда сверкает по-настоящему, когда камень пройдет через все терзания шлифовки. С радостным чувством благодарности она осознала, что может смело смотреть в глаза Питеру, любить его и требовать от него любви. Под тяжестью своих забот он, казалось, едва замечал ее самообладание, но Мария все же чувствовала, что мужу было приятно многое из того, что она говорила и в чем могла помочь ему. Молодая женщина не особенно страдала во время этих долгих дней нужды, между тем как на Варваре голод отражался очень тяжело и ослаблял ее сильное тело. Она часто приходила в уныние в это бедственное время перед холодным очагом и пустыми горшками и считала делом, не стоящим труда, плоить свой большой чепец и брыжи. Теперь пришла очередь Марии подбодрять ее и напоминать ей о сыне, капитане гёзов, который скоро должен был войти в Лейден вместе с войском, посланным для освобождения города.
6 сентября бургомистерша возвращалась домой с ранней прогулки. Осенний туман наполнял воздух мраком, а морской ветер приносил и рассыпал по улицам тонкие брызги дождя. Мокрые деревья почти уже лишились своего зеленого убора, но не ветром и непогодой, а детьми и взрослыми, которые уносили к себе в кухню пищу гусениц, как будто это были драгоценные овощи. По дороге Мария заметила Адриана и догнала его. Мальчик едва тащился и громко считал. Бургомистерша окликнула его и спросила, почему он не в школе и зачем он тут бродит.
— Я считаю, — гласил ответ. — Теперь уже девять.
— Девять?
— Мне встретилось пока девять покойников. Ректор отправил нас домой. Магистр Дорк умер, а нас было сегодня всего тринадцать. Вот еще одного несут.
Мария натянула поплотнее платок на голову и пошла дальше. Налево от нее был высокий узкий дом. Там жил башмачник, веселый человек, на двери дома которого имелись две надписи.
Одна гласила следующее:
Здесь — сапоги,
Сверху круглые, снизу гладкие.
Если они не по ноге Давиду,
То придутся по ноге Голиафу[57],
а другая:
Очутившись в пустыне, Израильтяне проносили свои сапоги целых сорок лет;
Если бы и теперь было так же,
То никто не стал бы отдавать своих детей в сапожники.
На крыше высокого дома возвышалось аистово гнездо. Оно было пусто. Обычно красноклювые гости отправляются в свое путешествие на юг не так рано, и некоторые из них еще оставались в Лейдене и как будто в раздумье стояли на крышах. До чего дошла семья сапожника! Вчера днем глава семьи, собственной рукой укрепивший в марте гнездо, приносящее дому счастье, — вчера он взобрался на крышу и убил из арбалета сначала самку, а потом и возвращающегося самца. Ему было очень тяжело сделать это, и во время этого злодеяния жена его плакала в кухне, но кого мучит нестерпимый голод и кто видит смерть своих близких от изнурения, тот уже не думает о прежней привязанности, не ожидает и счастья в будущем, но только хочет спасения на один сегодняшний день.
Аисты были слишком поздно принесены в жертву, потому что сегодня в ночь сын башмачника, его подрастающий ученик, навсегда закрыл глаза. Из открытой двери мастерской до Марии донеслись громкие причитания, и Адриан сказал:
— Якоб умер, и Мабель тоже уже слегла. Сегодня рано утром хозяин послал мне вслед проклятие — все из-за отца. Будто отец будет виноват, если все погибнут. Сегодня опять нет хлеба, мама? У Варвары есть сухари, а мне так нехорошо. Я не могу больше переносить это вечное мясо.
— Может быть, сегодня найдется ломтик. Ведь мы должны беречь хлеб, дитя.
В прихожей своего дома Мария увидела слугу в черной одежде. Он пришел с известием о смерти комиссара Дитриха ван Бронкхорста. Вчера, то есть в воскресенье вечером, чума положила предел жизни этого крепкого человека.
Мария знала уже об этой тяжелой потере, которая взваливала на плечи ее мужа полную ответственность за все, что бы ни случилось. Она узнала также, что пришло письмо от маэстро дель Кампо и что он ручался в нем именем дворянина пощадить город, если он сдастся на милость короля, и дать свободный пропуск ее мужу, господину ван дер Доесу и другим, стоявшим во главе защиты. Кампо уверял, что испанцы отступят, и Лейден займут только несколько немецких отрядов. Он приглашал ван дер Верффа и господина фон Нордвика в качестве посредников в Лейдендорф и обещал, во всяком случае, даже если переговоры ни к чему не приведут, отпустить их назад беспрепятственно и с надежным конвоем. Мария знала и то, что ее муж назначил на сегодняшний день большое собрание городского совета, выборных и всех старшин города, а также капитанов национальной гвардии; но ни одно слово из всего этого не дошло до ее слуха через самого Питера. Она узнала об этом от жены городского секретаря и других горожанок.
В последние дни в ее муже произошла большая перемена. Бледный и мрачный уходил он из дому и таким же возвращался назад. Молча сторонясь в своем собственном доме близких, он весь погружался в свои мучительные заботы. Коротко и нетерпеливо обрывал он жену, когда та, повинуясь влечению сердца, шла к нему со словами ободрения. Ночь не приносила ему сна, и, прежде чем занималось утро, он уже вставал с постели и начинал беспокойно ходить взад и вперед или шел к Лизочке, которая только немой улыбкой могла показать, что еще узнает его.
Вернувшись домой, Мария сейчас же пошла к ребенку и нашла около него доктора Бонтиуса. Увидев ее, тот покачал головой и сказал, что скоро для нежного создания все будет кончено. В первые месяцы голода маленький желудок был доведен до крайности; теперь он отказывался служить, и было бы просто бессмысленно надеяться на спасение.
— Она должна жить, она не должна умереть! — воскликнула Мария вне себя, но с такой глубокой надеждой, как настоящая мать, которая не может постигнуть, что ей суждено потерять свое дитя, даже тогда, когда маленькое сердце перестало биться и милые светлые глазки тускнеют и закрываются.
— Лизочка, Лизочка, взгляни на меня! Лизочка, выпей хорошее молочко. Две только капельки! Лизочка, Лизочка, ты не должна умирать!
Питер незаметно вошел в комнату и слышал эти последние слова. Затаив дыхание, он смотрел на свою любимицу; широкие плечи вздрагивали; глухим и прерывающимся голосом он спросил врача:
— Она умрет?
— Да, старина; я так думаю! Подними выше голову! У тебя еще многое остается. У ван Лео умерли от чумы все пятеро.
Питер вздрогнул и, не глядя на Марию, с опущенной головой вышел из комнаты.
