Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

Гейне посетил Оттензен. Грустно он бродил по аллеям загородного парка в поместье дяди. Беседка, в которой когда-то Амалия со смехом читала его стихи, развалилась, все имело запущенный вид. Старого камердинера дяди уже не было в живых. Соломон Гейне тяжело болел и почти не выходил. Банкирским делом руководил Карл. Когда Генрих пришел к дяде, он застал его в больничном кресле с какой-то робкой улыбкой на лице. Но все же он оживился, увидев племянника, стал расспрашивать его о Париже, о Ротшильде, а потом — о Матильде, с которой хотел бы познакомиться. Доброта Соломона дошла до того, что он увеличил ежегодную ренту Гарри до четырех тысяч восьмисот франков.

Встреча с Кампе не принесла Гейне особых радостей. Издатель жаловался на плохие дела, на запрет прусского правительства продавать книги его издания и в доказательство даже показал квитанции о конфискации книг Гейне в берлинских магазинах. Однако Кампе все же просил у своего автора новых рукописей, новых книг. А в награду обещал новое издание «Книги песен», но, разумеется, на старых условиях, то есть за прежний гонорар.

Прошел месяц. Гейне стосковался по Матильде, по Парижу, его тянуло домой, потому что его домом теперь была Франция. Он писал жене нежные письма, сообщал, что все родные упрекают его за то, что он не взял ее с собой, и обещал в будущем исправить эту оплошность.

Постепенно, чтобы не растравлять сердце матери мыслями о предстоящей разлуке, он стал собираться в обратный путь. В голове уже созрели строфы будущей поэмы, которую он назовет «Германия».

Восьмого декабря Гейне выехал из Гамбурга. Его мучило тяжелое чувство: сможет ли он еще раз побывать здесь, застанет ли в живых мать и дядю? Да и он сам не знал, к чему приведет его болезнь, которую никто из врачей не мог определить. По временам боли во всем теле мучили его, странно перекашивалось лицо, глаза слабели, головные боли доводили его до обморока. Все это были приступы, кончавшиеся так же неожиданно, как начинались.

Восемнадцатого декабря Гейне благополучно возвратился в Париж.

В декабрьский вечер 1843 года Гейне шел по узкой, извилистой улочке Вано в Сен-Жерменском предместье. Здесь были скромные домики, населенные главным образом ремесленниками и рабочими. Гейне хорошо уже знал дорогу сюда: в одном из таких домиков жили его новые друзья — супруги Маркс.

Двадцатипятилетний доктор философии Карл Маркс, получив сообщение о закрытии редактируемой им «Рейнской газеты», писал в 1842 году: «Тяжело холопствовать даже ради свободы и бороться булавками вместо прикладов. Я устал от лицемерия, глупости, грубости властей; устал подлаживаться, гнуть спину и придумывать безопасные слова… В Германии мне больше нечего делать. Здесь изменяешь самому себе».

В двадцать лет Карл Маркс уже состоял членом Докторского клуба в Берлине, очага гегелевской философии, горячим поклонником которой он тогда был.

Маркс написал докторскую диссертацию о натурфилософии Демокрита и Эпикура, и все пророчили ему университетскую кафедру. Но Маркс ринулся в гущу общественной борьбы, и его первые публицистические статьи уже обнаружили в нем талантливого и острого борца против прусской цензуры и маневров реакционного правительства. Несмотря на молодость, Маркс стал редактором «Рейнской газеты», которую он превратил в политический орган, оказывающий влияние на современную немецкую жизнь. Когда газета была закрыта, Маркс решил переехать в Париж, чтобы там в более свободных условиях продолжать свою деятельность. Бури, перенесенные им в области общественной жизни, совпали с трудностями и огорчениями в личной жизни.

С юношеских лет Маркс полюбил Женни фон Вестфален, считавшуюся первой красавицей родного города Трира. Она происходила из стародворянского рода, и ее аристократические родственники всячески препятствовали их браку. Молодые люди тайно обручились, когда Марксу было восемнадцать лет. После шести лет утомительной борьбы, наконец, 19 июня 1843 года, состоялась свадьба Карла и Женни, а в конце октября они уже переселились в Париж.

Маркс предпринял издание «Немецко-французского ежегодника». Маленькая квартирка на улице Вано стала центром нового культурного начинания. Сюда приходили поэт Георг Гервег, бывший парижский корреспондент «Рейнской газеты» Мозес Гесс, почти ежедневным гостем был Генрих Гейне.

В описываемый вечер поэт был приглашен к Марксам на ужин. Когда он вошел в небольшую, но уютно обставленную комнату, на него, как всегда, пахнуло какой-то особенной теплотой и сердечностью, исходившей от молодоженов. На обеденном столе горела лампа под матовым колпаком, а в углу мерцали свечи на невысокой елочке, украшенной пестрыми игрушками.

Гейне совсем недавно познакомился с Марксом и его женой, но, как это порой бывает, ему казалось, что они знают друг друга очень давно. Гейне был на двадцать лег старше своего нового друга, но между ними сразу установились сердечные отношения, при которых никто не чувствовал себя на правах старшего.

Молодая, красивая Женни Маркс привлекала к себе своеобразным сочетанием женской непосредственности и глубокого ума. Она была настоящей помощницей мужа в его литературных и научных занятиях, так как отличалась большим чутьем к слову и широкими знаниями.

Женни, увидев Гейне, захлопала в ладоши:

— Вот пришел наш дорогой поэт! Как вам нравится елка?

Маркс, коренастый, смуглый, с большими черными глазами и такими же черными волосами, порывисто схватил Гейне за руку, усадил его у камина. Женни опустилась в кресло напротив, а Карл стал возле нее, опершись на камин и внимательно следя за игрой красных угольков. Женни сказала задумчиво:

— Вот наша первая елка на чужбине.

Маркс весело заметил:

— Не грусти, Женни! Парижские елки сейчас, пожалуй, лучше, чем прусские… Не так ли, дорогой Гейне?

— Я праздную каждое рождество на чужбине, — грустно заметил Гейне, — и здесь, в изгнании, окончу свои дни. Каждое рождество прусское правительство подтверждает свой приказ о моем аресте, если я окажусь на немецкой земле. Такая ненадежность дорог отбивает у меня всякую охоту ездить в Германию.

— И после этого, — сказал Маркс, — находятся истинно немецкие негодяи, которые обвиняют вас в том, что вы повернулись к родине спиной!

— О, — живо подхватил Гейне, — я знаю хорошо этих патриотов, которые горланят в кабаках националистические песни, освежаясь виноградным соком батюшки Рейна и безопасно шагая по отечеству. Это откормленные чиновники и сановные вельможи, которых я зову «старонемецкими ослами».

Карл и Женни засмеялись и, взяв под руки гостя, повели к столу. О чем только не говорили за ужином! Маркс рассказывал о своих планах, о «Немецко-французском ежегоднике», который он будет редактировать вместе с Арнольдом Руге, а Гейне сказал, что он вновь вернулся к стихам.

— Как хорошо! — отозвалась Женни. — Я знаю наизусть много стихотворений из «Книги песен».

— Нет, — возразил Гейне, — теперь мне не до любовной тоски. Мои новые стихотворения написаны в самом дерзком духе времени и пылают революционным румянцем. Пусть не думают и не говорят, что я сверкаю как молния, но не умею разить и грохотать громами!

И Гейне прочитал с чувством:

— Замечательно! — сказал Маркс. — Вы, Гейне, должны научить наших поэтов, как писать кнутом. Разве мало есть теперь тем для бичевания! Возьмите нашу Пруссию и подвиги династии Гогенцоллернов. А Бавария с ее королем-меценатом Людвигом Вторым! Мне Руге передал ваши «Хвалебные песнопения королю Людвигу». Непременно напечатаем в «Ежегоднике». Такая сатира будет украшением — первого выпуска.

— Это самое кровавое из всего, что я написал, — с улыбкой заметил Гейне. — Коронованный маньяк изображен в натуральную величину и даже больше.

Женни сняла с елки игрушку — золотистый барабан с двумя красными палочками — и поднесла его Гейне.

— Правильно! — воскликнул Маркс. — Гейне — это тамбурмажор революции, он ведь сам заявил об этом в своих стихах.

Гейне низко поклонился и поцеловал руку Женни:

— Никто из здешних немцев, да из отечественных тоже, не догадался бы сделать мне такой удачный подарок. Меня ничем теперь не награждают, кроме гнилых яблок, летящих прямо в мою бедную голову…

— А теперь подарок тебе, Карл! — сказала Женни и водрузила на голову Маркса красный фригийский колпак. Он очень живописно выглядел на черной голове Маркса, как символ уничтожения тирании.