По-дружески посидеть – подсказывала вся дворцовая традиция. Благо!
Пока гетман Кирилл Разумовский входил в свою новую, непонятную должность – Господи, за всеми полками и гарнизонами смотреть! – пока со старшим братом в уединенных Гостилицах обсуждал, как дальше-то жить, в соседней Ропше тоже дела обсуждали, да так шумно, что…
Но это станет известно только на следующее утро, когда Кирилл возвратится в Петербург. Пока у братьев шел чуть ли не научный спор. Благо, что слуга трех… нет, теперь уже четырех господ… был к тому же и президентом Академии наук. Он кое-что помнил из разговоров с несговорчивым профессором Михаилом Ломоносовым:
– Флюиды! Наука немецкая о том оповещает. Вот ты сидишь в Гостилицах, а я, к примеру, на Мойке – далеко? Далече, изволь понимать, хитромудрый брат. Чего ж я шкурой своей хохлацкой ощущаю тебя?
– Э-э!… – ничего всерьез не воспринимал брат. – Да потому, что шкура-то именно хохлацкая. У нее нюх особый…
– Флюиды!
– Растолстел ты, вот с чего твои немецкие флюиды. Что сие? Фьють! – дунул с ладони старший брат, будто нюхательный табак сметая.
– Тебя не переспоришь. А я вот вздрогнул, когда Екатеринушка Алехана с его пьяной братией в конвоиры изгнанному муженьку снаряжала. Право!
– Как не вздрогнуть при Екатеринушке, когда ты на нее уж сколько годков любвеобильно посматриваешь? Очнись, младшенький!
– Очнулся и тогда, после дрожаний. Говорила Екатеринушка одно, Алехан же чуял совсем другое. Мне, к примеру, она не могла такое поручение дать, в столь щекотливом деле на Алехана со компанией положилась… Ей-богу, чую: в Ропше нечто нехорошее происходит! Не смейся, старшенький. Екатеринушка не так проста, как нам представляется. Не ужиться ей с двумя-то здравствующими Императорами. Что с того, что один в Шлиссельбурге, другой в Ропше?
Алексей долго молчал, позванивая ногтем по своему любимому, по-петровски плоскому бокалу. В постоянных битвах с этими бокалами постарело его лицо, но ум не постарел. Ум давал дельный совет:
– Чем толковать о непонятных каких-то флюидах, ты поскорей отделайся от петербургских да дворцовых дел – и кати в свою Малороссию! Я-то в случае чего отсижусь в Гостилицах, по старости меня не тронут, а тебя могут…
– Могут, в том-то и беда! Утром опять буду просить Екатеринушку, чтоб уволила от главнокомандования. Мое ли дело!
– Истинно, не твое, Кирилл. Другие времена, другой фавор. Не путайся ты под царскими ножками. Пущай, Орловы правят… и творят, что им эти самые флюиды повелевают… Пожил я предовольно при дворе… нафлюидился! Давай выпьем, спать пора.
– Пора. Мне с утра к Государыне скакать самым скорым ходом.
Братья в последний раз бокалами позвонили и под этот умиротворяющий перезвон разошлись по своим спальням. Кирилл денщику наказал, чтоб с первой зарей поднимал…
Екатерина была не в духе и после ничего не значащих приветствий сказала с откровенностью:
– Кирилл Григорьевич, у меня плохое настроение… предчувствия, и все такое. Вы единственный, кто это поймет. Приходите вечером, до всенощной. Тогда и поговорим.
Кирилл поклонился, сожалея, что зря пришел. Дела? Вот они – дела!
Сразу за дверями наткнулся на своего бывшего секретаря, который поспешал с секретарскими бумагами – но уже к Императрице. Судьба!
– Григорий Николаевич, было ли сегодня письмо из Ропши?
– Н-не было, Кирилл Григорьевич, – смутился тот от столь странного вопроса. – Стоит ли беспокойства?..
– Верно, Григорий Николаевич, не стоит, – замял разговор, пропуская кабинет-секретаря к заветным дверям.
Они обращались друг с другом по-прежнему, без титулов, но ничего прежнего не было. Теплов прошел за белую, в золотых разводах дверь, Разумовский сошел на крыльцо, бормоча:
– Флюиды, да, флюиды…
Караульные офицеры отдали честь, подскочил денщик, чтоб подсадить в карету, но он не спешил садиться, знаком показав, чтоб карета попросту следовала за ним. Моцион, известный денщикам. Граф не хочет дальше толстеть, дело благое.
Но дело и мыслительное. Он, пожалуй, догадывался о причине плохого настроения Государыни. От супруга и недавнего Императора каждое утро поступали подробные доклады. Не сам он, конечно, писал – Алексей Орлов корябал строчки. Как вот намедни:
«Мы, теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш занемог и схватила ево нечастная колика, и я опасен штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он все здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя в прежнем состоянии быть…»
Прежнее-то состояние – император всея Руси?!
Экие мысли!
Екатерина не чуралась показывать Кириллу Разумовскому сии безграмотные рапорты. Вот пойми женщин: при ней были такие головы, как Воронцов, канцлер, и Панин, воспитатель наследника Павла. Вызволенный из ссылки Бестужев, по дряхлости на канцлерство обратно не возвращенный, тоже был при Государевом совете, однако же гетман Разумовский?.. Умная Екатерина знала, что он хитрить-финтить не будет. И однако ж сегодня не удостоила разговором?
– Флюиды… – бормотал Кирилл, следуя по набережной впереди кареты.
Проще говоря – предчувствие, не оставлявшее и Екатерину. Весь вопрос: ее ли к чему-то такому неизбежному подталкивали эти безграмотные писульки – она ли мысли подобные навевала в башку Алехана?..
Побывав в гарнизонном штабе, в одном из пехотных полков, заехав по пути в Академию и подняв там неурочную суматоху, Разумовский возвратился в свой дворец на Мойке и заперся в кабинете. Напрасно за дверями Екатерина Ивановна Психею из себя изображала: он на ее раздражительные крики не отвечал. Беда в том, что и напиться-то было нельзя: опять ведь во дворец, теперь для явных разговоров. Так и просидел бездумно до урочного часа, повторяя, как заклятие:
– Флюиды… черт их побери!…
Но черт не побрал навеянное флюидами предчувствие. Когда Разумовский, намеренно задолго пред всенощной, куда Екатерина собиралась пойти – за какие ж грехи молиться?! – через приемную прошел в рабочий кабинет, почти тотчас же в сопровождении кабинет-секретаря Теплова проследовал гонец-рейтар и после поклона извинительно гаркнул:
– Приказано лично! Я исполняю, ваше величество!… Екатерина с какою-то брезгливостью взяла засургученный пакет и махнула, чтоб уходили. Рейтар с удовольствием попер к двери, за ним Теплов и Разумовский, но последнего остановили:
– Останьтесь, Кирилл Григорьевич.
Чтоб не мешать, он присел поодаль. Екатерина долгую минуту смотрела на неряшливо запечатанный пакет, потом все же вскрыла острым костяным ножичком. По мере чтения лицо ее дурнело, бледнело и теряло всякие краски. От растерянности, видно, Разумовский не подавал голоса и вообще делал вид, что ничего не замечает.
Сколько она просидела над письмом и сколько мыслей пронеслось в его голове?..
– О письме никому – но прочитайте. Странное дело, он почти дословно знал, что там будет…
«Матушка, милосердная Государыня… как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!… Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка - его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором Барятинским: не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны, казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души навек. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».
Екатерина Дашкова по-свойски впорхнула в кабинет и, видя Государыню в страшном смятении, опустилась перед ней на колени, обнимая. Та подняла глаза и отстраненно сказала:
– Он умер.
Разумовский еще до вторжения Дашковой успел вернуть письмо на стол и теперь лишь спросил:
– Мне прикажете удалиться? Екатерина слабо отмахнулась.
Он выплел. Сигнальный колокольчик уже звал кабинет-секретаря, Григорий Теплов летел сломя голову. Разговаривать ему с бывшим начальством было некогда. Да и к чему? Разумовский знал, что в самые ближайшие часы выйдет Государственный Манифест… и что он будет совсем другого рода, нежели в безграмотном рапорте Алексея Орлова.
С некоторой похвальбой своей проницательности читал:
«Бывший Император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы, одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тот час повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…»
