— Ай-е, — охнул Тимофей и пальнул поверх головы волка. Зверь взвился в прыжке, рухнул в снег и бросился в кедрач.
— Кто? Кто спугнул волка? — крикнула Пекла. — Ты, чужак?
— Он бросился на меня, — твердо ответил Тимофей. — Может, он взбесился?
— Он не взбесился, — проскрипела старуха. — Ты испугал волка, в которого вселилась душа моего Леськи. Я хотела держать его на цепи.
— К волчице! — орала Лыкерья. — Ай-ей! Наконец-то он стал самим собою. Но уживется ли он с волками?
И странно все было, и необычно: и эта сверкающая чистота ночи, и притихшие под луной голубые сугробы, и оголенный обрыв берега, и завьюженная чаша озера, иссиня-черный кедровник, горстка разбросанных избенок, извилистые строчки истоптанных людских троп — все словно плыло-уплывало вдаль…
Куда в такую ночь мчится Земля? Куда ты мчишься, земля-лодка, лодка-земля, нагруженная житейским скарбом, человеческим горем, надеждами, бедой и любовью? Куда несешь всех нас?.. Как хочется жить, о Великое Небо!
4
Светает. Тимофей собирается в обратный путь — почистил ружье, подтянул крепления на лыжах. Хозяин позвал к столу. Хозяйка на железном листе напекла крупных, с лапоть, карасей. Тимофей неохотно поел рыбу и принялся за чай — дорога длинна, бежать до вечерней звезды, не останавливаясь…
Дверь в избу распахнулась, белесыми клубами ворвался промороженный воздух и пробежал к чувалу. В короткой малице шумно ввалился Юван.
— Пасе… — поздоровался Юван, отбросил капюшон, длинные волосы упали на плечи. — Пасе! — выдохнул Юван и отвел глаза в сторону.
Тимофей, набивая табаком трубку, промолчал.
— Хозяйка, старая Пекла, велела найти тебя, — вытянул из себя Юван. — Зайди к ней, Тимпей.
Тимофей поднялся, туго затянул охотничий пояс, проверил все ли на месте, — ножи, огниво, табак, попрощался с хозяином и закинул за спину ружье. Подхватил лыжи под мышку и зашагал по глубокой извилистой тропе, пробитой к усадьбе Леськи. Юван молча шел сзади.
Старуха сидела на лавке возле крохотного оконца. Тимофей тихо прикрыл за собой дверь, пламя свечи колыхнулось, и дрожащий зыбкий свет осветил лицо Пеклы. Старуха плакала без слез, и рыдания сотрясали ее усохшее, ветхое тело. Тимофей прикрыл глаза. Он почувствовал себя вдруг маленьким. И чем-то старуха напомнила ему мать, Апрасинью — Журавлиный Крик.
Тимофей кашлянул, но старуха не подняла головы.
— Пасе олын сим нэ, — здорово живи, милая женщина! — громко поздоровался Тимофей. — Я жду твоего слова!
— Кто ты, чужой мужчина? — вгляделась в него старуха потусторонним взглядом. — Какого рода ты? — голос ее достигал Тимофея, как шелест волны, что набегает на голую песчаную отмель.
— Я вогул из Евры. Тимпей Картин, сын Мирона, внук Максима.
— О! Кар-тин, — тихо выдохнула Пекла, но лицо ее оставалось неподвижным. — О-о-э, Сорним Кётып пыскась род — ты из рода Золоторуких, шипящих носом. — Старуха вдруг откинула голову, словно что-то увидела перед собой. — Знала я Мирона, хранителя законов. Я была девочкой, когда он привел шаманку из земель Тахыт-Махум… Ша-ман-ка — Журавлиный Крик, — прошептала Пекла.
— Ты знала мою мать?! — обрадованно придвинулся к старухе Тимофей.
— Кто же не знал Матерей Мать? Кто не знал ее? Она бродила по всем борам, она смотрелась во все реки… Она многих научила брать силу и ярость у трав… Лишь она одна умела расколдовать их.
— Моя мать спасла многих людей, — тепло выдохнул Тимофей. — Она была доброй, мать моя, Апрасинья.
— Была она только умной и справедливой, — возразила Пекла. — И была твердой. Добротой не спасают. Я хотела быть доброй, а родила Леську… Ты зачем стрелял в волка? — уже не шепот, а отвердевший голос прозвучал в избе. — Стрелял зачем?
— Волк бросился на меня! — спокойно ответил Тимофей.
— Но ведь не волк бросался, — она склонила голову к плечу и словно издали вгляделась в Тимофея. — На тебя уже не волк бросался…
— Нет, волк! — твердо ответил Тимофей. — На меня, милая женщина, бросился волк… Может, он взбесился?
— Ты не веришь, что Леська обернулся волком? Не веришь, потому что такого не бывает?
— Да! Душа всегда вселяется в новорожденного… — ответил Тимофей. — А тень уходит в Нижнее царство и живет там столько, сколько прожил ушедший.
— Тогда Леську кто-то убил, — просто и покойно решила Пекла. — Убил и спрятал… Мертвый Леська будет кусать и рвать живых. О, как долго и жадно пожирают нас мертвые…
Юван приоткрыл дверь, глянул и захлопнул. Тимофею стало тесно в просторной избе, его теснили стены, увешанные собачьими, беличьими шубами, и кентыт — меховыми шапками, и легкими сахи из оленьих шкур, шубами и дохами в собольей и горностаевой оторочке.
«Она свое отболела, — подумал Тимофей, — она свое прожила, давно отцедила свою кровь, она все передумала и сейчас так далеко смотрит из своего прошлого. Она знала сразу, изначала. Она знала о Леське все…»
— Только я и ты не поверили! — разлепила губы Пекла. — Скажи, сын Апрасиньи, как, какой мерой нужно обидеть людей, чтоб каждый увидел в нем волка? Он — ди-ки-й! — закричала старуха, и лицо ее исказилось. — Скольких он погубил женщин! О Великое Небо! Ни одна из них не сумела стать матерью. Ни одна не продолжила род. Женщина не хочет рожать уродов. А нас, людей Конды, лесных людей, осталось так мало… Та-ак ма-ло-о в быстрых водах Человеческой Реки! Раскидало нас по рекам, речушкам, урманам, распылило среди чужих языков и народов. У нас забирают женщин, и они рожают уже не манси. Мы уже почти татары, почти остяки. О Небо! Мы прогневали своих богов! И больше всех прогневал Леська, — ее голос стал тихим, как шепот. — Леська узнал тайную тропу в капище… Иди сюда! — приказала старуха и неожиданно легко, словно ее приподнял и подтолкнул ветер, скользнула в угол избы, где стоял темный резной ларь из кедра. — Сбрось! — повелела старуха. — Сбрось барахло и открой! Но сперва крепче закрой дверь.
Тимофей припер дверь, нож из порванных ножен кольнул в бок, он вспомнил о Саннэ — ведь идти ему надо! Ой как надо!
— Надави! — Старуха приложила ветхий палец к выпуклой рысьей голове. — Сильнее!
В глубине сундука застонало протяжно и глухо, затем тягуче пропел железный голос, и крышка со щелчком откинулась. Сундук был доверху наполнен соболиными шкурками.
— Вынимай, — шепотом приказала Пекла.
Тимофей повиновался. И когда под мягкой грудой шкурок показалось дно, старуха снова нажала рысью голову…
— О Небо! О Великий Торум! — не смог сдержаться Тимофей. — О, Сайрын Коталум! — Белый, Светлый День!..
Там, под потайной крышкой, открылся ларец, наполненный золотыми кольцами, браслетами, золотыми пряжками в драгоценных камнях, чашами, кубками, серебряными рукоятями ножей, фигурками резных зверей и птиц, монетами со стертыми ликами, переливающимися бусами, — и все это тускло высвечивало, то вдруг отдавало жаром, то прокалывало холодным голубоватым лучиком, что вырывался из камня.
— Вот оно! — задрожал Тимофей. — Вот оно, принадлежащее богам! — Тимофей приподнял золотое блюдо, на дне которого раскинулась женщина свирепой силы и мощи. Тяжелело круглое лицо, выпукло приподнимались высокие скулы, и оттого, наверное, такой прищур раскосых глаз под гневным и властным изломом бровей. Но тугие губы полуоткрыты и так зовущи, кажется, что женщина приподнимается с золотого своего ложа и вот-вот распахнется вздыбленная налитая грудь и расслабится могучее, тугое бедро. А вот серебряная чеканная чаша грузнеет в сплетении тел, рук, лап и хвостов, вся оплетена оголенными чудищами, с тонкими, как копье, хвостами и человеческими ликами. Тимофей протянул руки и вынул то ли чашу, то ли кувшин, какую-то посудину, которую он не мог назвать. Она гляделась то кованой, чеканной, то литой и тоже словно была одета в самое невообразимое переплетение — там были и орлы с телом быка, и быки с головой волка, и рыбы с прекрасным женским телом и длинными волосами, и женщины с звериными лапами, рыбьими глазами. Гривастый зверь пожирал оленя, орел с девичьим лицом раздирал грудь воина — и всюду глаза… глаза… глаза… распахнутые, прищуренные и подлые, доверчивые и зовущие, глаза ненавидящие, налитые смертельной злобой и яростью, глаза в мольбе и просящие пощады.
— Отнеси, верни эти дары капищу… Тебе, наверное, не найти то дальнее, что он ограбил, но отнеси в свое… — Старуха махнула рукой. — Леська оскорбил богов, и они запрятали его так, что не оставили тела…
Тимофей бережно брал в руки вещи, принадлежащие богам, и осторожно складывал в дорожную пайву. То были священные жертвы многих поколений, людей из разных мест, к ним прикасались руки тысяч и тысяч людей, пока они не легли в глубине капища у подножия богов, охраняющих край. С какой надеждой и верой приносилась в жертву каждая вещь. У каждой своя судьба, тайна рождения и потаенный путь из дальних земель. Как сплелись чудовища на чашах, как раздирали они друг друга, так за каждую золотую фигурку, за пряжку или серьгу слетала с плеч человеческая голова, вспарывалось ножом горячее человеческое сердце и дрожали жадные пальцы-когти. Сколько же крови на этом золоте, сколько безверия, лжи и злобы!
