— Здравствуйте, товарищи! — сказал он беззубым ртом, слегка шамкая, но в голосе была насмешка.— Трудитесь в поте лица? Не покладая рук?
Мы молчали. Мы были потрясены…
— Здравствуйте, Геннадий Николаевич,— наконец сказал Лубенников, протягивая ему руку.— Наконец-то…
— Не надо! — перебил Куприянов, не замечая протянутой руки.— Этой темы касаться не будем. У меня к вам единственная просьба: я хочу встретиться с Юрием Владимировичем Андроповым. Ведь он сейчас, вернувшись из Венгрии, работает в ЦК? Возглавляет там какой-то отдел?
— Да, это так,— сказал Лубенников.
— Соедините меня с ним.— И в голосе Геннадия Николаевича прозвучала знакомая неумолимая нота приказа.
Поколебавшись, Лубенников набрал номер. Связь была селекторная, и мы стали невольными слушателями двух состоявшихся разговоров. Вернее — одного разговора…
— Слушаю. Андропов,— прозвучал в кабинете знакомый голос.
— Говорит Куприянов. Я хочу, Юрий Владимирович, встретиться с вами,— Ответа не было,— Я настаиваю…
На Старой площади в своем кабинете Андропов положил трубку.
— Наберите его номер еще раз,— потребовал Куприянов.
Лубенников вращал телефонный диск дважды — Юрий Владимирович не поднимал трубку.
— Ладно! — махнул рукой Куприянов. И ненадолго задумался.— Вот что… Позвоните-ка Никите Сергеевичу. Звоните, звоните.
Лубенников набрал номер телефона главы государства.
— Хрущев слушает.
— Здравствуйте, Никита Сергеевич. Куприянов.
Возникла пауза. Было слышно, как участилось дыхание Хрущева.
— Какой Куприянов?
— Куприянов Геннадий Николаевич, из Карелии.
— Ах, это вы! Рад вас слышать. Рад, что вы…
— Да, да, Никита Сергеевич,— перебил Куприянов,— на свободе, вашими хлопотами.
— Кажется, вы, Геннадий Николаевич, чем-то недовольны? Не понимаю! Ведь вы помилованы!
И тут Куприянов взорвался:
— Мне не нужно от вас помилования! Я отказываюсь от помилования! Я ни в чем не виноват!
— Но ведь вы сами признались… Подписали…
— Подписал! — яростно перебил Куприянов, и из его беззубого рта летела слюна.— Хотел бы я, Никита Сергеевич, видеть тебя на своем месте! Помнится, однажды, на охоте, мы перешли на «ты». Так что, не обессудь. Подписал… Когда тебе на допросах выбивают зубы, ломают ребра… Подпишешь…
— Но и в лагере…— Голос Хрущева был растерянный и виноватый,— Вы… ты создал там какую-то вторую коммунистическую партию, мне докладывали…
— Не партию, Никита Сергеевич, а группу своих единомышленников, таких же убежденных коммунистов, как я… Вот что… По телефону всего не скажешь, не объяснишь. Прими меня, Никита Сергеевич, для принципиального партийного разговора.
— Когда?
— Сейчас, немедленно.
Возникла пауза. Никита Сергеевич Хрущев думал.
— Хорошо. Через час. Пропуск будет на вахте у милиционеров.
Геннадий Николаевич Куприянов вышел из кабинета, не взглянув на нас и не попрощавшись».)
Из автобиографии Г. Н. Куприянова:
«После моего ареста по инициативе Андропова были арестованы за связь со мной: И. В. Власов, П. В. Соляков, А. А. Трофимов, М. Б. Бультянова; снят с работы и исключен из партии председатель Госплана республики Б. С. Алькерович.
Теперь Андропову и его тогдашним приспешникам, таким как Прокконен, Цветков, просто трудно примириться с мыслью, что арестованных по их доносам выпустили на волю. Это не входило в их расчеты».
…С 1 марта 1957 года Г. Н. Куприянов работал директором дворцов-музеев и парков города Пушкина. Он написал и издал несколько книг мемуарного характера; наиболее известная из них — «От Баренцева моря до Ладоги». Но еще больше из написанного Геннадием Николаевичем при его жизни так и не увидело света. Им оставлен обширный архив, хранящийся в Петрозаводске, который ждет своего исследователя и публикатора.
Умер Геннадий Николаевич Куприянов 28 февраля 1979 года, похоронен на старинном кладбище бывшего Царского Села. В газете «Ленинградская правда» 2 марта 1979 года был помещен скромный некролог.
В одной из описей архива Геннадия Николаевича я нашел поблекший листок из школьной тетради. В нем четким, сильным почерком — приземистые буквы чуть-чуть наклонены вправо — записано такое бесхитростное, но рвущее сердце стихотворение:
Сколько людей по подвалам замучено!
Сколько калек и сирот…
Это историей будет изучено.
Правда дорогу найдет!
Вечная память вам, жертвы невинные
Банды садистской, творящей террор!
Кто эти списки кровавые, длинные
Вывесит в залах? Кому — приговор?…
Верю: много имен этих славных
Потомки на бронзе запишут,
И на мраморе стен пролетарских дворцов
Мертвецы оживут и задышат!
…Юрий Владимирович Андропов неподвижно сидел в кресле, склонившись над листком письма, которое он не мог читать, не хотел,— потому что это было приговором. Или — точнее — приглашением на казнь.
«Но я не мог тогда поступить иначе! — думал он в отчаянии.— Такое было время, такая ситуация в партии. Если бы я стал защищать Куприянова, я бы разделил его судьбу. Может быть, меня бы сейчас вообще не было…»
В то же время Главный Идеолог страны понимал, что все это ложь, жалкий лепет, что нет никакого оправдания. И никогда не будет…
«Прошлого нет, оно не проходит, оно внутри нас. До поры… До какой? Няня Анастасия сказала бы: «До Страшного суда». И он начал читать обнаруженное в папке письмо дальше:
«И в связи с этим я хотел бы услышать от Вас ответ. В чем же я виноват? Может быть, по-Вашему, в чем-то виноваты и И. Р. Соляков, и А. А. Трофимов и И. В. Власов, и М. М. Бультякова, и мои дети, которые после моего ареста были также репрессированы не без Вашего участия?
Я восстановлен в партии без всяких замечаний со стажем с 1926 года. Мне вернули все ордена и восстановили в звании генерала. Если перестраховщики не давали мне больше года никакой работы и не хотят дать той жилплощади, которую я имел до ареста, то это не основание для того, чтобы любая тварь могла позорить меня где угодно и как ей вздумается. Отсюда возникает и та политика, которую проводят с Вашего согласия некоторые ответственные работники Карельского обкома, вроде Татурщикова, который уже после XX съезда дает письменные официальные справки, что «Куприянов исключен из партии и снят с работы». (Копию такой справки я Вам посылал.)
Я прошу ЦК уже два года: сдержите этих циников. Но все молчат, и это дает мне основание считать, что Татурщиков действует с Вашего согласия и по Вашему указанию.
Я никогда не был карьеристом, и на моей совести нет ни одного человека, которого я бы облил грязью с официальной трибуны после его ареста. Я не искалечил ни одной человеческой жизни.
Я бы не просил ни у кого и этой работы, которую мне сейчас дали, если бы во время допросов мне не сломали руку. Со здоровой рукой я пошел бы работать по старой специальности — плотником. Но, к сожалению, не могу работать топором или лопатой. Кроме того, когда я работал в каменном карьере в каторжном лагере, мне камнем повредили ногу.
Я ничего не прошу у Вас, но как член партии требую ответа.
Если у Вас есть какие-то обвинения против меня, если я, по-Вашему, в чем-то еще виноват, то честно и открыто, как и полагается в партии, предъявите мне эти обвинения и дайте мне возможность объяснить, ответить на них.
Если никаких обвинений нет, то прекратите дискредитировать меня хотя бы по линии официальных партийных органов. Я знаю, что не заткнешь глотку каждому обывателю. Но когда жена секретаря ЦК используя свое положение, льет грязь на коммуниста с сорокалетним стажем, на генерала, честно воевавшего и не прятавшегося от опасностей войны за свои болезни и за свою номенклатурную бронь, на человека, который четырнадцать лет был депутатом Верховного Совета и кандидатом в члены ЦК ВКП(б),— это омерзительно.
Неужели и Вы испытываете удовольствие бить лежачего? Это несовместимо со званием секретаря ЦК.
Неужели Вы еще не удовлетворены тем, что вместе с И. И. Цветковым вылили на меня ушат грязи с официальной трибуны и наклеили на меня массу всяческих ярлыков. Ведь после моего ареста Вы не называли меня иначе как «бандит Куприянов». А сейчас высшие партийные и государственные органы сказали и записали, что Куприянов ни в чем не виноват. Так что Вам от меня надо? Это решение обязательно для каждого члена партии, в том числе и для секретаря ЦК
Я не могу, конечно, заставить Вас разобраться со всем этим. Вы просто отмалчиваетесь, как Вы отмалчивались с ответом на мое апрельское письмо. В апрельском письме я просил Вас принять меня для того, чтобы уточнить Вашу точку зрения на отдельные события минувшей войны на Севере, на событие, свидетелем и участником которого Вы были. Вы уклонились от ответов. Хотя от ответов на такие вопросы никогда не уклоняются даже подлинно великие люди, великие революционеры, маршалы, убеленные сединами и покрытые ранами в боях за Родину. Старые большевики, работавшие с Лениным, находят время на это. И так пренебрежительно, по-барски, не относятся к письмам. Я снимаю свою просьбу о приеме, для меня сейчас все предельно ясно. Кстати говоря, я не прошу уже откликнуться на мою просьбу о поездке в Финляндию. И этот вопрос отпадает. Если потребуется, я обращусь с этой просьбой к Н.С.Хрущеву. Мне просто хотелось бы посмотреть, узнать и прочувствовать, как изображаются и оцениваются некоторые моменты войны противником.
