Элъжбета Грабовская была безутешна, вся свита в слезах. Разбором вещей покойного и выплатой жалованья его слугам занималась «печальная комиссия». Шесть камер-пажей, двадцать пажей, десять камер-лакеев, гардеробмейстер, восемь скороходов, сорок лакеев, лекари, секретари, повар, парикмахеры, прачки, посудомойки… Всего на тридцать девять тысяч рублей. Этой суммы, разумеется, не могли покрыть мраморный трон, парадная кровать с вензелем императрицы Екатерины, бархатные обои, отделанное горностаем покрывало и шесть табуретов, оставшиеся после покойного. Императора Павла, впрочем, интересовало не это, а записки польского короля. Адам Ежи Чарторыйский тоже хотел найти их и прочесть, но они либо оказались уже изъятыми, либо ловко спрятанными самим автором при жизни. Всё, что ему досталось, — скучная глава о том времени, когда Понятовский был саксонским посланником при русском дворе…
***
Господи, Царица Небесная, что там еще?
Придворные улыбались и перешептывались. Князь Горчаков обернулся — так и есть. Фельдмаршал Суворов, при всех орденах, кланялся в пояс оторопевшему мужику, прижимавшему к груди охапку дров. Извинившись перед знакомым, обратившимся к нему с вопросом, Андрей Иванович быстро подошел к ним.
— Что вы делаете, дядюшка? Это же истопник! — шепнул он с досадой.
— И, Андрюша! — громко ответил Суворов. — Сегодня истопник, не успеешь оглянуться, а он уж какой-нибудь вельможа. Лучше задобрить заранее!
Как раз в этот момент в двери вошел барон Кутайсов и остановился в недоумении, услышав смешки. Суворов еще больше усилил его смущение, заговорив с ним по-турецки. Горчаков уже не знал, куда деваться; спас его возглас: «Государь!» Кто-то, стоявший у окна, увидел, как Павел подъехал верхом к крыльцу. Через несколько минут император величавой поступью вошел в приемную, увидел Суворова и пригласил в кабинет; прочие остались дожидаться.
Из всех поручений императора, полученных Горчаковым за последние полгода, это стало самым хлопотным.
Не успел он вернуться из Дубно, где расквартировали армию Конде (бывшее владение князей Любомирских после третьего раздела Польши стало уездным городом Волынской губернии; знаменитую контрактовую ярмарку Павел перенес в Новоград-Волынский), как государь велел ему ехать в Кон-чанское и привезти своего дядюшку в Петербург. Разумеется, исполнить это надо было как можно скорее, но Суворов заставил себя долго упрашивать: и стар-то он, и нездоров, и ехать далеко, да и холодно — середина февраля… Андрею всего восемнадцать лет, но его отцу уже за восемьдесят, матери за пятьдесят, он привык иметь дело с капризными стариками. Наконец, граф дал ему слово, что приедет, но только на своих лошадях — «на долгих».
Государь ждал его в нетерпении и каждый день посылал справляться — приехал ли. Андрей Иванович дежурил у заставы. Заморенные лошаденки подтащили суворовскую кибитку к полосатому шлагбауму поздним вечером; Суворов отправился на квартиру графа Хвостова, а Горчаков полетел с донесением в Зимний. На улицах было темно: после вечерней зори приказано в частных домах тушить свет, а все трактиры запирать. Император уже удалился в свою спальню, но в виде исключения флигель-адъютанта туда допустили. Государь велел объявить графу Суворову, что примет его завтра утром по возвращении с прогулки. Горчаков спросил, в какой форме представиться графу, ведь он отставлен без мундира. Ответом было: в таком, какой носите вы.
Мундир племянника пришелся дяде почти впору. Всю ночь на него нашивали звезды и кресты, и в девятом часу утра Александр Васильевич отправился во дворец.
…Двери кабинета снова раскрылись только час спустя, когда давно миновало десять. Все ожидавшие в приемной были поражены: обычно император никогда не опаздывал к разводу. Он приезжал даже до прибытия дававшего развод батальона и лично назначал точку правого фланга для расстановки офицеров вдоль линии караула. Теперь же он вместе с гостем спустился на площадь, когда из Зимнего уже вынесли знамя, которому войско салютовало барабанным боем и музыкой.
Второй частью развода было ученье. Государь лично подавал команду, которую от него принимал дежурный штаб-офицер. Словно не понимая, что император хочет сделать ему приятное, водя батальон в штыки скорым шагом, Суворов отворачивался от проходящих взводов, не обращая на них никакого внимания, шутил вслух над генералами и штабными офицерами, подходил к князю Горчакову и теребил его: «Не могу более, уеду». У Андрея на лбу выступала испарина; он принимался убеждать дядюшку, что уехать прежде государя неприлично. Пехота уступила место взводу кавалерии, исполнявшему разные построения. Суворов томился, Горчаков страдал, Павел хмурился.
Рапорты, новый пароль («Самара»), объявление высочайшего приказа… Солдаты пошли церемониальным маршем, вытягивая ноги в узких штанах и лакированных башмаках со штиблетами. «Нет, я болен, не могу больше», — заявил Суворов, сел в карету и уехал.
Горчаков был вынужден остаться. Сердце сжималось от тоскливого предчувствия императорского гнева… Прохождение знамен; смена старого караула во внутреннем дворе… Развод окончен; государь обернулся к Горчакову…
— Что всё это значит? — отрывисто спросил он.
Андрей Иванович заговорил о том, что дядюшка вчера поздно приехал, он стар и нездоров… Павел оборвал его нетерпеливым жестом.
— Я завел с ним беседу о заслугах, которые он может оказать Отечеству и своему государю, — он обращался к Горчакову, глядя при этом мимо него. — Граф пустился в длинный рассказ о штурме Измаила. Я терпеливо его выслушал и продолжил свою речь, склоняя его к тому, чтобы попроситься на службу. Он опять — про Прагу, про Очаков… Извольте, сударь, ехать к нему, спросите у него объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ, до тех пор я за стол не сяду.
Горчаков поскакал берегом Невы к Крюкову каналу, к большому дому полковницы Фоминой, весь второй этаж которого занимал Дмитрий Иванович Хвостов. Суворов клокотал; на все укоры племянника он отвечал резким фальцетом:
— Инспектором я был в генерал-майорском чине, а теперь уже поздно снова идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины, не спрашиваясь! Тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то — лучше назад в деревню, я стар и дряхл, хочу в монахи!
— Ах, Господи, ну нельзя же передать такие слова государю!
— Ты передавай, что хочешь, а я от своего не отступлюсь.
Было уже далеко за полдень, а государь садился обедать ровно в час. Скача обратно во дворец, Горчаков выдумывал ответ, который не испортил бы императору настроение и аппетит. Явившись пред грозные очи, он протараторил, что Суворов смущен, сожалеет о своей неловкости, просит его извинить. В другой раз он будет говорить иначе и непременно примет царскую милость. Павел просверлил его взглядом, затем сказал:
— Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю, вы будете отвечать за него!
Царица Небесная! Вот не было печали…
Следующие три недели превратились в сплошной кошмар. Разумеется, дядюшка не раскаялся и не исправился. Послушно являясь на развод, он продолжал свои чудачества: то нарочно перебегал между взводами, проходившими церемониальным маршем, и при этом крестился, что-то шепча, то не умел снять треугольную шляпу перед знаменем — хватался за нее так и эдак и ронял к ногам государя, то четверть часа садился в карету, делая вид, что торчащая шпага мешает ему пройти в дверцу… Бывший тут же князь Понятовский с наисерьезнейшим видом уверял государя, что в этом поведении нет никакого злого умысла: человек со стороны может не разобраться в командах и не понять, что происходит на площади; к старости люди становятся довольно неловки, не стоит конфузить их, обращая на это внимание… Павел же требовал от Горчакова объяснений самого Суворова, и тому вновь приходилось изобретать оправдания… Наконец, бывший фельдмаршал попросил отпустить его в деревню на отдых; государь ответил, что не может его удерживать против воли. Александр Васильевич подошел к монаршей руке, откланялся и в тот же день уехал.
